Александр Дольский - Стихотворения

Где наша мудрость? Осталась усталость.

Цепи ничтожны, а мысли туманны.

Как это- юность и сразу же старость? не понимаем...

Осточертевшие с детства уроки

детям своим безнадежно внушаем,

где наша правда? и где наши сроки? Не понимаем...

Но отстают неудачи и беды,

снова для жизни хватает ума нам.

Снова считаем рубли и победы... Все понимаем, все понимаем...

1978

Пугливая птица фламинго,

ты от стаи отбилась и машешь

розоватыми крыльями длинно -

рукавами нарядной рубашки!

И летишь ты от края до края

по маршрутам, в которые веришь.

Может, выбьют не сердце, а перья

из тебя по пути, дорогая,

фламинго...

Как тобой любовались фламандцы,

целясь в тело изящное кистью,

и застыли прекрасные танцы,

как в полете осенние листья.

Бесконечную "Красную книгу",

как поэму вселенной листая,

вижу строфами стройные стаи -

перелетной свободы вериги,

фламинго...

Ах, какая печальная доля

быть добычей людей и стихии!

воспою тебя радостней болью -

эти вздохи и клики глухие.

Но какая прекрасная доля -

миллионы смертей пролетая,

выпасть вдруг из расстроенной стаи,

быть убитой, но в небе, на воле,

фламинго...

1978

Нет, оценить не можем мы

того, что нам судьба послала.

Вот так Орфею было мало

вести любимую из тьмы.

Из нелюбви, как из тюрьмы,

мы убегаем с кем попало,

не повернув свой взгляд к началу,

забвеньем облегчив умы.

Но если осенью ненастной,

или в другой какой-то срок,

нам выпадет внезапно счастье,

мы вдруг умнеем от тревог,

и оглянувшись очень мудро,

опять одни встречаем утро.

1978

1

Эта музыка — плотная масса. . .

Превращается пот в хлеб и масло,

в ЛСД, героин, джин Бифитер,

как алмазная грань в жир графита.

Чарли-черт!

Сакс-Овидий...

Так течет

в Аиде

Стикс.

И сказал

Картасар —

. . .сакс, секс, сикс. . .

2

Старый пьяный кул-джез сник —

на легато колдует кудесник —

нот частицы —

иксы без масс,

глаза безлицы,

взгляд сквозь нас.

Эта легкая песнь

выше месс,

ключ использован весь,

нотам нет мест.

3

В небе музыки ас

(слезы вытри),

как в палитре Сезанн —

гез прехитрый.

Кикс, как кекс, . .

. . .сикс, сакс, секс —

1978

Жестокое свойство бессонных ночей -

песчаное дно у сетчатки,

опасная горечь невнятных речей

в закрытых страницах тетрадки.

Оставишь ли подслеповатой рукой

пятичасовые рифмовки,

скликая к постели под свой непокой

года немытья и шамовки.

Пытаешь ли память, как новый юрист -

пупок социальной системы,

пиная надежды, как зэков и крыс,

забыв про супы и жотемы.

Читаешь ли русской царицы муру,

хорошей царицы, конечно,

втянувшей Вольтера с Европой в игру,

по-царски в одном только грешной...

Но только Монтеня не вздумай листать -

бессонницы как не бывало...

Тебя засосет, как болото, кровать

под рясочку снов, в одеяло.

Но все же успей записать что-нибудь,

ну что-нибудь вроде: «В Марселе

на улицах грязь, и холера, и жуть,

в России - цари и метели».

Холера и грязь превратятся во сне

в стерильность парижских отелей.

Но даже в Нью-Йорке увидишь в окне:

в России - цари и метели.

Отдай же бессоннице горькую дань,

пойми - наяву ли, во сне ли

несет нашу жизнь по реке Потудань

туда, где цари и метели.

1979

Аленушка, Аленушка,

Алена сероглазая,

ты сказку мне, Аленушка

рассказывай, рассказывай.

Одним движением ресниц

расскажет мне Алена

про стаи перелетных птиц

под небом побеленным.

Со лба откинув прядь волос

без слов поет Алена

про запах сена, про покос

и полдень опаленный.

А в меди медленной руки

я вижу изумленно

теченье плавное реки

в тени берез и кленов.

Аленушка, Аленушка,

Алена сероглазая,

ты сказку мне, Аленушка,

рассказывай, рассказывай,

о тридесятых странах,

что все в родной сторонке,

всю жизнь я слушать стану

тебя, моя Аленка.

Над озером рябины

качаются, качаются,

а песни для любимых

поются - не кончаются

1979

Аркадию Райкину.

12

Когда твердят — не верь словам,

я этих слов совсем не слышу,

но мысль моя смелей и выше,

когда твердят — не верь словам.

Все мироздание колышут

слова с любовью пополам.

Я этих слов совсем по слышу,

когда твердят — по верь словам.

1980

2.

В два голоса.

Пусть будет наш удел высок

и мы порой достойны драмы,

но нами правит не восток,

а ощущенье панорамы.

Рискни по-новому прочесть

день нынешний и день вчерашний,

но Пимену дороже честь,

чем слава и обилье брашны.

Обыкновенные слова

слагают правды хромосомы. . .

Зане и ухает сова,

что когти в жертве невесомы.

Примерим платье королей,

проткнем язык по-африкански,

но нет трудней среди ролей —

Сыграть себя по-христиански.

Ошейник в будке Гесперид—

причина хворости и боли,

но Цербер на цепи не спит,

он нам опасен и в неволе.

Нас били в поддых сапогом,

и поглощала кровь рубаха. . .

Нет у художника врагов —

он сам свой царь, палач и плаха.

Цель упоительней и чище,

чем нереальнее исход. . .

Но ищем мы на пепелище,

где Феникс рок-н-ролл поет.

Пусть будет наш удел высок

и добросовестен наш улей. . .

Что примут сердце и висок -

терпенье, срам, надежду, пулю?

1979

3.

Открывается занавес — это

начинается жизни пора.

Первый акт — узнавание света,

безмятежного детства игра.

Усложняются правила пьесы,

выбираем партнеров себе,

примеряем любовь, интересы,

намечаются роли в судьбе.

Разучив монологи и споры,

занимаем па сцене места --

все коллеги мы, все мы актеры,

и у каждого роль не проста.

Нет прогонов и нет репетиций,

а премьера идет каждый час.

Мы стараемся не ошибиться,

повторяя ошибки не раз.

Жизнь — театр, кто сердце и нервы

бережет до удобной поры,

за кулисы спасается первый

от жестокой и честной игры.

1979

4.

Когда усталость беспощадно

лишает легких дум и сна,

жизнь представляется нескладной

и давит на сердце вина.

и если встанешь у порога -

так беспростветен дальний путь,

и в прошлом радости немного,

и в завтра страшно заглянуть.

И кажутся самообманом

все иделы лучших дней,

и подвести итог пора нам -

чем безотрадней, тем верней.