Екатерина Михайлова - Игровая комната. Книга стихов

Где твой голос нежный,
где твой хрустальный смех?
Делай выбор, девушка, — неба-то не гневи:
что поделаешь, если в городе — краше всех,
что поделаешь, если создана — для любви?»

«Что кричите вы, люди добрые? Как не жаль?
Не тревожьте барышню — плохи её дела;
нужен ей не весёлый пир, не лихой кинжал,
не стрела Амура, — серебряная игла.

Ошивается здесь один — и взглянуть-то грех,
сам урод уродом, — да только за ним молва;
кто услышит речи его — пропадёт навек, —
так умело, стало быть, складывает слова».

«Говорят, мол, явился к нам из далёких мест —
может, был шутом он, а может — и королём.
У него на шляпе — серебряный бубенец,
и не знает больше никто ничего о нём.

Всё шатался к ней —
только нынче простыл и след...
Что стоите вы истуканами у окна?!
Вы за ним бегите — на тот ли на этот свет, —
разыщите скорей проклятого колдуна!»

«Опоздали! Там, где смыкаются русла рек,
дом стоит под надёжной сенью дремучих крон, —
и из окон льётся хрустальный девичий смех
да звенит зазывно проклятое серебро».

буквы не сходят
не осыпаются не выгорают
их не сбивают на переходе
буквы не умирают

день через ночь
ночь через день
чехарда
мне бы отсюда прочь
и проч.
только куда
куда

вместо —
с ногами в кресле
и крыть-то нечем
что делать если
есть у тебя дар речи

спрячешься ли
строчки
с жара с самого пыла
твёрдый упрямый почерк
я его не забыла

бесполезно менять наряды
сезоны
законы
мелодии
ты всё равно будешь рядом

буквы не сходят.

И не в лад, и не в такт,
удивляясь себе сама,
не жалея ни цвета, ни света, плясала кисть;
этот город, наверное, наскоро рисовал
на рассвете для нас сумасшедший сюрреалист.

Просто, раз-навсегда отойдя от привычных тем,
из стакана весеннего ветра хлебнул до дна;
нет ему ни суда, ни управы —
он захотел,
и из города разом пропали полутона.

Люди смотрят, глаза протирая:
кто и когда
среди белого дня безобразие учинил?! —
а художник, смеясь, через ветви и провода
синих, синих на серое небо разлил чернил.

И теперь всё кругом — кувырком; суета, аврал —
только дети и сумасшедшие прижились
в этом мире,
который спросонья нарисовал
на рассвете влюблённый, беспечный сюрреалист.

это — не голод зверя, это — не песни птиц,
издали, изнутри ли, — слышу немой приказ;
бездна во мне, бездна вечно зовёт вниз:
не отпускай руку, не отводи глаз

полночь моя — плавило угольной темноты,
ветер утих, за дверью тени стоят стеной.
имя шепни, откликнись, слышишь? —
скажи мне «ты»;
если уйдёшь — они начнут говорить со мной

друг мой, ветреный дух мой — вечно неутомим;
битвы со сновиденьями —
тяжкий душевный труд.
говори, говори же, верни меня в этот мир,
мне давно наплевать, что слова всё врут

пусть нет во мне веры, преданности, любви —
я дам тебе силы, и жизни дам, и огня;
только не отринь меня, позови, —
иначе они, они позовут меня.

I

у моего безумия — глаза из тёмного серебра,
скверный характер и ласковые слова.
если вижу я сны лоскутные до утра, —
значит, он их со скуки за ночь нарисовал

мы гуляем по звёздам и крышам, рука в руке;
голод его до лунного света — неутолим.
у моего безумия — ветер на поводке;
он ходит с ним, и тот танцует в земной пыли

и, куда бы я ни вела колею свою, —
в синем смальтовом небе, в холодной талой воде
я безошибочно взгляды его узнаю,
но никогда — почему-то, — среди людей.

II

у него много вредных привычек — дарить цветы
незнакомкам на улице, прятать в ладонь рассвет,
безнадёжно запутывать волосы и следы,
пить абсент с моей душой вечерами сред.
а я до сих пор не умею ему помочь,
а если он смотрит — то без жалости, без стыда;
а у него такая улыбка, что хочется то ли — прочь,
то ли — остаться с ним навсегда.

а вчера мне хотелось пить — до зелёных фей,
и неважно, куда потом унесёт прибой;
в гостях у чужого города, в тихом кафе
было много людей, — но я говорила с тобой.

а серп молодой луны разрезал облака, —
но слишком спокоен и бдителен был конвой,
чтоб бежать от него в безумие; чья-то рука
держала мою — а я говорила с тобой.

и казалось, что нет больше сил это всё терпеть,
и минуты текли; для других я была немой, —
а мне до смерти, мне — до дрожи хотелось петь;
я пела — для них, но я говорила — с тобой,

и пейзаж заметала яблоневая метель,
ветер брал аккорды на стонущих проводах;
я ведь даже не знала, кто ты теперь и где, —
просто мне очень нужно с тобой говорить иногда.

Твоя комната — половинка моего мира:
как по «нехорошей квартире»,
можно бродить бесконечно,
и не знаешь, кто именно
ждёт тебя в этой квартире,
какие именно здесь таятся до времени вещи;
какая заиграет музыка,
какие будут исполнены роли,
какие слова по живому кинжалом острым
проведут пунктир от нежности и до боли.
Твоя комната — это подмостки.

Просто
так просто — сказать: я больше так не играю,
так просто — решить: всё это глупо и пусто,
и сколько можно без цели скользить по краю, —
только дело не в том, что ты меня не отпустишь,
и что письма, как рукописи, нельзя развеять
пеплом по ветру, как требует разум.
Просто — видишь, я тут снова пишу о тебе, и
этим всё сказано.

Мы могли родиться в Галантном веке,
танцевать в огромных холодных залах;
заменить друг друга нам было б некем —
мы и так-то слишком с тобой азартны,
мы и здесь-то, видишь, горды не в меру.
Ты бы поверял мне свои победы,
я же отвергала бы кавалеров —
всех! — во время важной с тобой беседы.

Мастера трагического накала,
сколько смелых сказок из слов мы свили,
сколько б мы разбили с тобой бокалов
и сердец бы сколько с тобой разбили!
Прикрывая страхи свои цинизмом,
мы и там бы жизнь прожигали даром,
пряча куртуазную переписку
под широким пологом будуаров.