Екатерина Михайлова - Игровая комната. Книга стихов

Говорит себе: «Ну чего тебе это стоит?
Персонажи какие вокруг —
характеры, стать, фактура!
Вон сюжетов в воздухе сколько, какие истории —
просто тупо садись и делай литературу».

Говорит себе: «Не ленись, если вяжешь лыко,
раз у лодки твоей пока не заметно крена».

Только дома — ужин и чай, кальян и его улыбка,
и свечи, поскольку проводка перегорела.

«Только ждёт тебя тот,
кто как книгу тебя листает,
кто и сам — рассказчик с огромным стажем.
Кто в тебя поверил — со всеми твоими тайнами, —
и кто сам тебя и придумает, и расскажет».

И идёт (нет — уже бежит) домой, поминутно
оглядываясь от страха,
зажмуриваясь от света.

«Слушай,
тебя никто не убьёт наутро.

Ты теперь вообще
бессмертна».

Она была девушкой юной
И даже немного фатальной.
Ей нравился ром, чёрный юмор,
Конфеты и старец брутальный.

Ей нравился старец брутальный —
Она была так инфантильна!
Он влёк её сильно — ментально,
Духовно и даже тактильно.

Но старец походкою лунной
Бежал от подобных явлений.
Она перестала быть юной
(Ну, стала значительно менее),

Когда они очень банально
Столкнулись однажды (губами).
Ей было совсем инфернально,
Всё было в полнейшем тумане,

Но старец не стал с нею спорить,
А просто влюбился — мгновенно:
«Я жизнь не хотел Вам испортить —
Теперь уже можно, наверно».

а в первый раз он говорил с утра,
пока мы электрички дожидались,
что это всё как в школе, в пятом классе,
когда весь класс он затащил в киношку,
сорвав урок. конечно, был скандал.

в вагоне на плече пыталась спать,
понятно, ничего не получалось,
сидела и боялась шевелиться
и думала: ну вот зачем он это —
зачем так нежно дышит мне в висок.

теперь, конечно, верится с трудом;
да, где-то есть доска, журнал, уроки,
прохлада гулких школьных коридоров,
учитель ходит злой по кабинету,

но вот кино не думает кончаться,
не думает, не думает совсем.

Два марсианина
с радужными надкрыльями
всюду искали своих, как воды в пустыне.
Два марсианина
так отчаянно мимикрировали,
что чуть-чуть друг друга не пропустили.

Думали, что больны, вызывали лекарей,
наблюдали повадки людей —
в метро их тысячи.

После первого же полёта они уехали,
сняли комнату за Мытищами
и устроили там конкретный локальный
странный
Марс — с его невиданными растениями,
пылевыми бурями, розовыми туманами
и почти незаметными
силами тяготения.

И под вечер, особенно если погода лётная,
в сумерках, чтоб не смущать
человеческий разум,
два марсианина бродят по небу — лёгкие,
легче людей
в два с половиной раза.

29.04.2011

Его имущество — старая скрипка и тёплый плед,
чтоб мог заснуть в произвольном месте
любой страны.
А лучше всего он играет на тонущем корабле,
и знает это,
как знает четыре свои струны.

И музыка то струится шёлком, то бьёт как кнут,
лишает воли, уводит от пошлых земных забот.
Но тот, кто знаком с ним дольше пяти минут,
увидев его на борту,
не взойдёт на борт.

Хочется заарканить его строкой,
сделать зверушкой, ласковой и ручной,
в клетке держать, подбрасывая сырку.
Чует подвох — убегает как молоко,
утекает меж пальцев холодной водой речной,
если вдруг зазываешь его в строку.

Тянет упаковать, например, в сонет —
чтобы владеть, показывать: дескать, вон,
редкий цветок на склоне горы сорвал!
А оно просто ставит тебя к стене
и прошивает очередью — всего —

счастье,
неконвертируемое в слова.

Если что, мой хороший — это нас не убьёт,
и тем более ничего не случится с миром.
Если что — в аптечке найдутся бинты и йод.
Мы в Москве, не в лучших традициях
драм Шекспира.

Не сдадимся унынию — это не лучший грех,
и безумие нас теперь не возьмёт без боя.
Мы же лёгкие люди, мы тени, мы — не из тех,
кто сломается даже под самой большой любовью.

Просто каждый сольётся в вагоне метро с толпой,
просто каждый возьмёт билет на другом вокзале.
Одного из слепых перестанет вести слепой
(а зато мы отлично слышим и осязаем).

Мы очнёмся, мы смажем полозья своих саней
и укатим туда, куда нам укажет разум.

Если что — это просто сделает нас сильней.
Только лучше б оно нас убило,
на месте, сразу.

Мой напарник — исконный, породистый одиночка;
шрамы, перстни, наколки и седина в висках.
Ничего, на самом-то деле, не помню точно,
до сих пор не пойму, как стала ему близка.

Мой напарник знает, откуда здесь дует ветер,
где зимуют раки и где они ждут весны.
С ним непросто шутить, в особенности о смерти.
Он не носит ножа, так как знает, что делать с ним.

Рядом с ним я щенок, восторженный и нелепый,
карамельная девочка в шёлке и кружевах.
Так он смотрит в мои глаза и сбивает пепел,
что не знаю, как я вообще до сих пор жива.

У него высокие скулы, стальные нервы —
но в груди цветут эдельвейсы,
крылья режутся за спиной.

Помню, я была чьей-то женой, и почти примерной;
он сказал:
«Бросай это дело, идём со мной».