Екатерина Михайлова - Игровая комната. Книга стихов

Он смотрел на неё —
острившую сгоряча,
молчаливую — каждый раз ощущая кожей
этот взгляд поверх чужого мужского плеча;
только плечи менялись,
а взгляд оставался тот же.

И она на него смотрела — издалека,
ясно, пристально — без поволоки и без истомы;
он всё кутался в дым табачный, как в облака,
а она на него смотрела,
как на святого.

Так прошло десять лет.

И, когда рассеялся дым,
а мужчины ушли под белые своды спален,
они поняли вдруг —
осознали на все лады! —
как они друг без друга
устали.
Устали.
Устали.

На полотне,
на стене,
на бумаге рисовой,
на рукаве — хоть шёлком пускай расшит.

Время такое — хочется всё записывать;
но ещё больше хочется
всё прожить.

Трудно верить — всё происходит на самом деле.
Трудно жить в том же доме,
расхаживать в том же теле
(впрочем, тело оставьте, пожалуйста).
Столбик ртутный
заполняет стеклянную колбу до верха.
Трудно —

объяснить хоть кому-то, что это не ты,
не нужно
(если б то, что внутри, могли прочитать снаружи!)
Рвутся самые прочные связи, стальные нити.
Повторять: вы ошиблись номером.
Не звоните.

Это просто случайно рассыпался паззл, задетый
невозможно красивой рукой.
Это просто, это —
два примера на вычитание и сложение.
Это просто начало
истории с продолжением.

Вынь из ладони ногти, ослабь нажим,
встань наконец уверенно
в полный рост.
Ничего-ничего, это просто другой режим;
сердце твоё работает на износ.
Нет, не гадать,
вместе вы или врозь;
выдох и вдох, и тут же идти к нему —
как, разбивая лоб, на нерест идёт лосось,
как идут апостолы — к Самому,
берегом ли, водой, по траве, золе,
как водолаз — не касаясь ногами дна.
Так уходит корабль к иной земле —
даже не зная ещё, какова она,
есть ли — она...
По самой прямой из трасс.
Губ его память — в висках, у корней волос.
Он тебя ждёт.
Никому тебя не отдаст.
Сердце твоё работает
на износ.

И, понятно, мы притязательны, но просты,
и безмерно самодовольны, как львы в саванне;
мы же странники оба — искатели красоты,
и друзья темноты, и охотники за словами.

И, конечно, кругом октябрь, темно в Москве,
но по пальцам бегут серебряные разряды —
мы, алхимики, воздух легко превращаем в свет;
всем светлей, но слегка задыхаются те, кто рядом.

И, наверно, в миру было встретиться нам пора —
посидеть-поболтать, как самим себе тянем жилы;
мы работники оба — пера, да и топора,
эту встречу, в общем, давно уже заслужили.

И, как только обрежут парки тугую нить —
и тебя, и меня накажут по высшей мере:
мы обманщики оба, что уж тут говорить.

Так давай же обманем друг друга.
Как мы умеем.

Что нас гонит — ты, может, знаешь? —
вот так гореть
вместе с ворохом листьев,
разных, резных и ярких?
У меня во рту до сих пор вкус твоих сигарет,
крепких, как десять пощёчин, —
вот все подарки.

Семь утра, под веки врывается яркий свет;
чтобы выявить логику действий —
не много материала.
Что ведёт нас?
Вряд ли любовь — только если смерть,
от которой, как дети, мы прячемся
под одеяло.

как же это глупо, как это глупо —
изучать годами следы под лупой
(что там между рёбер стучится глухо —
это всё за скобки, за кадр, за такт),
наводить лорнет, наблюдать повадки,
обводить простым, оставлять закладки,
чтобы чинно-мирно и взятки гладки,
чтобы не при чём, чтобы просто так

обходить друг друга по дугам в танце,
каждым па, движением, реверансом
охранять как цербер своё пространство,
щеголяя целостностью брони,
толковать чего-то об ювенале,
после там чего-то поставить vale —
чтоб однажды просто столкнуться лбами,
бестолково сумочку уронив.

чтоб однажды раз — и до неба искры,
чтоб на ровном месте дым коромыслом;
никаких причин, никакого смысла —
только краткий список возможных жертв.
эй, держите курс, не сушите вёсла —
здесь на тыщу вёрст никакого плёса;
никаких гарантий, что обойдётся,
хоть по факту не обошлось — уже.

Эта осень — и свет и темень, и смех и грех —
заставляет сердце раскалывать как орех;
это всё до предела, всё до конца, до дна,
это ты, это — вот она я тебе, вот она.
По бордюрам, как по канатам, не так, не там
я несу свою нежность, тяжёлую, как плита —
мимо женщин, мужчин, детей, мимо пар, не-пар,
тонкой девочкой на пуантах — в осенний парк.

Это небо на части делят столбы стволов
венценосные, истекающие смолой;
запах жертвенной крови и листьев сведёт с ума,
нас не смогут спасти, не успеет настать зима,
нас вообще не найдут
в бесконечных тенях, тенях —
только так мы спасёмся, друг друга не потеряв,
только так, перед Ним упав в ледяной пыли,
говорить будем вправе
«мы делали, что могли».

Страх —
это не в висок направленный ствол,
не утробный голос, зовущий тебя по имени;
это — чужое, красивое существо,
длинные пальцы переплетающее
с твоими.

Всё равно ведь буду рядом; через труп
(чей — неважно) или так — вот-вот узнаем.
Раз ты каменный — при встрече как сестру
обнимай меня, не бойся: я стальная.

В этом холоде ничто не чересчур,
камни с косами всегда сходились близко.
Всё равно ведь ты зовёшь — и я лечу,
и лечу быстрей метательного диска.

Я уж как-нибудь управлюсь с личной тьмой,
я уж как-нибудь окончу личный ГИТИС.

...И стою, и понимаю:
этот — мой,
это — мой точильный камень.

Берегитесь.

У него в арсенале — сто тысяч баек
и умных лекций,
неисчислимое множество комбинаций,
под два метра самоиронии, есть чем хвастать.
Он ей, сразу видно, в отцы годится,
только вот досада — с ним интересно.

Он встречает её в метро в восемнадцать тридцать,
ей бы надо бояться — она смеётся.
Он берёт её за руку, будто ведёт над бездной;
за секунду ей делается семнадцать,
потом тринадцать.

То ли опыт возьмёт своё,
то ли юношеские амбиции.
Он называет её радисткой, она же его —
«отец мой».
В ресторанчике снова свободно то самое место;
ей бы надо бояться, она смеётся —
«имена твоих жён запоминанию не поддаются».
За соседним столиком часто
вытягиваются лица.