Екатерина Михайлова - Игровая комната. Книга стихов

А вроде бы между вами и нет родства,
и нет ей места
в твоём бесконечном холоде, —
но, мальчик-зима, она за тобой приходит.
Приходит;
не то чтобы ты её сильно звал,

но вот её ключ поворачивается в замке —
и птицы летят с руки, и садятся тебе на плечи,
и крылья щекочут шею,
и сразу светлей и легче
становится с ней в одноместном твоём мирке.

Ты всё понимаешь:
нет, не твой это стиль —
писать и звонить, и ждать хоть кого-то к ужину.
Попробуй пойми, для чего тебе это нужно,
попробуй себе объясни —
зачем ты её впустил,

зачем заслоняют листья белую даль,
зачем она настаёт — ведь себе дороже;

зачем глаза закрывает,
когда по горячей коже
скользит от ключиц неуклонно
кусочек льда.

Да, я возьму тебя на руки, но сперва —
открывай свой ротик, учись говорить слова;
что тебе нужно? Это же очень просто.
Я понимаю, я старше, мне больше лет.
Маленьким девочкам пуще пряников и конфет
нужно хорошее руководство.

Маленьким девочкам надо, чтоб их вели
за руку — в комнату страха или на край земли.
Маленькой девочке нравится быть ведомой
долгими лабиринтами из стеллажей и строк;
странное вызывает у них восторг,
в страшной сказке они наконец-то дома.

Я понимаю — я старше и я умней, —
девочке просто надо, чтобы играли с ней.
Верь же мне до конца — это очень просто!
Твой Питер Пэн, твой Кэрролл и все дела.
Хочешь увидеть место, где ты ещё не была?
Значит, закрой глаза
и держись за воздух.

Когда я окончательно устану,
когда я окончательно опомнюсь —
я встану и уеду всем составом
куда-нибудь на севернейший полюс,
где ледяные древние просторы,
бесчеловечно холодно и люто
и нет хороших мальчиков, которых
беречь я не умею абсолютно.

А может быть, я сделаюсь монашкой;
займусь простыми, честными трудами,
заброшу идиотские замашки,
положенные благородной даме,
и стану далека душой и телом
от этих терпеливых и красивых
и любящих меня — как я хотела,
и это-то всего невыносимей.

Под небом цвета выцветшей извёстки,
как сонные туристы едут к морю,
уеду я в посёлок Белоозёрский
и стану петь в церковном местном хоре,
и жить одна, — не стану вить я гнёзда,
и это никому не выйдет боком.
Я буду петь.

И небо содрогнётся,
когда направлю я любовь
на Бога.

Он, приходя, выпускает в неё напалм —
прямо с порога её обрывает танец:
«Знаешь, я в этом городе, думаю, не останусь».
«Знаешь, я с ней полгода, наверно, спал».

«Знаешь, наверно, не надо тебе со мной».
«Знаешь, конечно, чай и домашний уют —
приятно...»
До плинтусов в невидимых красных пятнах
кухонная стена за её спиной.

А она всё сидит, будто бы цела,
улыбается — как выжимает под штангой двести:
«Знаю — ты не из тех, кто сидит на месте»,
только пальцы вцепляются в край стола.

Но однажды приходит неузнаваем, в глазах вода:
«Я тут книгу твою почитал немного
и наткнулся на список вещей в дорогу,
прошлого года. Не знаю пока, куда.

Но далеко — на Алтай, или там в Сибирь.
Выбросил — я-то знаю,
как обращаться с прошлым.
Список хороший... я тут подумал — может,
будешь мне больше рассказывать о себе?»

Раны мои украшают тебя, мой свет.
Каждое слово твоё стало больше весить.
Ты повзрослел за два месяца лет на десять —
страшно с тобой ходить по одной Москве.

Знаем давно: каждый пряник скрывает кнут.
Палки в колёса не ставишь, но целишь в оси.
Ты для меня без пяти минут смертоносен;
нет, я не буду ждать эти пять минут,

посади меня на автобус, всего делов,
что нам с того — я всё помню, ты помнишь тоже.
Дай мне самой, самой себя уничтожить,
и не смотри на прощание через стекло.

Так иди один.
Пусть бросает в холод и в жар, —
привыкай дышать свободно, пока не взяли.
Так умей говорить,
чтобы каждый немел, дрожал.
Откажись от рабства — носи в рукаве кинжал;
защищать тебя больше некому —
нет хозяев.

Так иди один.
Никого ни о чём не проси.
Стань гурманом — или отшельником и аскетом
(что одно, на деле).
Иди, сколько хватит сил.
Хлеб железный съешь,
сапоги чугунные износи.

Вот тогда будет шанс на встречу
хотя бы с кем-то.

Он проходит в дом,
снимает тяжёлые перстни,
запирает дверь и вешает плащ на гвоздь.
Всем соседям, котам и собакам давно известно —
к ней ночами является странный гость.

Он садится за стол,
она молча приносит ужин, —
будто пища простая здесь кому-то нужна:
ритуал.
Как со смертным, пришедшим с работы мужем,
говорит о делах,
подливает в бокал вина.

И присматривает, чтоб было светло и чисто,
чтоб ему было славно, тепло и спокойно с ней.
Он же смотрит только туда, где её ключицы,
и чуть выше —
где кожа тоньше, ткани нежней.

У неё под глазами тени ночей бессонных,
а глаза безумны,
а руки — сколько ни грей...
Всех в округе —
кого-то взглядом, кого-то словом —
он отвадил давным-давно от её дверей.

Ей уже сто лет почтальон не приносит писем.
Её взяли бы на роль панночки — так, без проб.

Он ей нежно на ухо шепчет:
«В гробу отоспимся», —
и указывает на двуспальный
уютный гроб.

Просто кто-то выжал по полной газ
и исчез, на ветер подняв листву. Я
снова слышу, — кто-то не верит в нас.
И во что тут верить?
Мы существуем.

Мы не будем прятаться в каземат,
потому что вместе — неуязвимы.
Мы настали, как настаёт зима;
много ли добьёшься, ругая зиму?

Стоит ли расстреливать первый снег?
Он кружит, он падает вам на плечи!
Всё равно мы кончимся по весне —
просто потому, что ничто не вечно.

Но пока мы рядом. Мы прямо здесь.
Мы растём стремительнее посевов.
Мы настали, видите? Как пиздец.
Абсолютный.
Полный.
И сразу всем вам.

Я хочу, чтоб вы славно жили в своих домах,
и смеялись, и зла не видели — днём с огнём.

Эта штука в руках называется «автомат».
Осторожнее говорите со мной
о нём.