Екатерина Михайлова - Игровая комната. Книга стихов

Сколько ж вас — гадов, пишущих хорошо!
Так бы поубивала.

то ли помню их, то ли ясно вижу —
как учебный набросок углём и мелом;
этот чёрный стоит на ступеньку ниже
и уткнулся лицом в белый свитер белого

мир вокруг предпраздничен и наряден,
но уже в расфокусе — не иначе.
белый гладит длинные чёрные пряди
и молчит, а чёрный, наверно, плачет

или просто закрыл глаза и замер,
и хоть бейте над ухом у них куранты —
их несёт чёрно-белыми полосами
бесконечный, безвременный
эскалатор.

Хочешь делить с ним победы и поражения?
Значит, узлом завяжись, тренируй волю.
Амулеты мои снимая с его шеи,
чувствуй их тяжесть приятную, тонкое жжение;
помни, что где бы вы ни были —
вас не двое.

Полюби его, чтобы соседи стучали и шкалил счётчик,
отнеси на площадь любовь свою
развесистую, как знамя.
«Мой, он мой» — повторяй это чаще,
артикулируй чётче,
только в каждом его поцелуе — десяток моих пощёчин,
в каждой случайной фразе —
десяток моих признаний.

Не смотри, не вари для меня отворотных зелий,
со стволами не стой до рассвета, не жди вора.
Стань с ним пеплом, упади в землю, прорасти семенем,
расцвети, принеси плоды, поделись со всеми —

и тогда у нас, может, и будет тема
для разговора.

никто не знает числа и фамилий жертв
к концу спектакля; но если на сцене есть
ружьё, на стене висящее, — наш сюжет
не будет пресен
(по крайней мере, не весь)

красавица, умница, всё у неё хорошо
в семье, на работе, с подругами; дома — в семь,
и можно не помнить, что если бы он пришёл —
она легко попрощалась бы с этим всем

вот так и живёт себе — много лет и зим,
смеётся, целует, стирает, готовит, шьёт,
а над кроватью ружьё на стене висит —
фамильное заряженное ружьё.

Ну куда ты теперь уходишь?
Побудь ещё,
мой усталый друг, едва оправившийся от ран.
Эти травы совсем недавно прислал мне чёрт —
чуешь, какой огонь по жилам твоим течёт?
Рано ещё, милый.
Дождись утра.

Не торопись —
там ливень стоит стеной.
Или не мягко стелила тебе кровать?
Не уходи, не поворачивайся спиной —
посиди немного, поговори со мной;
за калиткой волки — могут и разорвать.

Не выходи в этот холод один, босой;
столько недель дороги — напрасный труд.
Месяц по небу идёт с наточенною косой.
Все дороги в деревне свиты в одно кольцо, и
ты в объятья мои вернёшься уже к утру.

Ну к кому тебе там?
Всяко со мной веселей.
Просто доверься мне, и дело пойдёт на лад.
Дом твой сгорел давно, а жена — в земле:
в нашей деревне — ночь, за пределами —
двести лет.

Твоё место здесь.
Как я долго тебя ждала.

У моей подруги
(нет, вы её не знаете, не у той)
красота редким образом сочетается с добротой
и с мечтой о таком же ласковом, верном муже —
чтоб его окружать заботой, готовить ужин,
чтобы детки, дом,
чтобы радость, мир и покой.

Только каждый её мужчина
оказывается монстром,
даже если выглядит папой римским;
то злым духом, распределённым на этот остров,
то головорезом, пиратом морей карибских.

Вот он вроде бы добр, надёжен,
и принц — не кто-то там,
даже рыбу не станет резать простым ножом;
через пару недель обнаруживается комната
в тёмной части замка —
с останками бывших жён.

Или — простой, крепко сбитый, статный,
кулак из жести,
не чурается крепких словец, не слабак,
но и не невежа.
Только вот по утрам откуда-то — клочья шерсти,
в коридоре и на пороге — следы медвежьи.

Или, скажем, красиво ухаживает,
дарит розы, танцует вальс,
кормит ужином при свечах, заводит под балдахин,
шепчет нежно и вкрадчиво «я без ума от Вас» —
и улыбка красивого рта обнажает его клыки.

...А с одним оказалась совсем беда;
в кои-то веки всё было «так»,
только он исчез, растворился в воздухе без следа,
навсегда —
очевидно, серьёзный маг.

Нужно ли говорить, — я теряла покой и сон,
билась о стену лбом и сходила с ума от зависти.
— Как ты не понимаешь, в этом-то вся и соль,
в этом, видишь ли, весь и замысел.

Оборотень, и что? Ночью воду не пить с лица.
С некромантом зато не страшно
бродить над бездной.
Сердцеед тебе показал бы,
как разделывают сердца, —
господи, неужели не интересно?!

Я бы тоже вот так жила,
ежедневно меняя лица,
или шлялась по морю, бросив родне «привет!»

Только мои чудовища
все оказываются принцами —
милыми, добрыми,
без особых примет.

Спи.
Полусонной девой луна на треть
выйдет из-под покрывала в ночную тишь.
Не выключай свет — я хочу смотреть,
просто смотреть, как спишь.

Время убийц и влюблённых, волков и сов,
в лиственной тонкой резьбе
проступают неведомые черты.
Сети из тени и света легли на твоё лицо,
близкое мне до дрожи, до немоты.

Спи.
Мы вели друг друга через такую тьму —
девять кругов молчания;
глядя в беззвёздную эту муть,
я слишком помню всё, и вот почему
я не могу уснуть,

а всё пытаюсь настроить струны и перенять...
Ты мне обещан — кто скажет, на сколько лет,
месяцев,
дней,
часов?
Обними меня.

Не выключай свет.

Тот, который
не поворачивает головы,
если слышит — а он-то слышит —
мой тихий шуршащий шаг,
тот, которого лучше было бы звать на «Вы»,
тот, который не станет в одежде скрывать ножа —
он и сам весь оружие, весь беда, —
он выходит ко мне на танец
в огромный холодный зал;
как мы чертим круги — о, вынеси нас вода,
посмотрите на нас, имеющие глаза.

До утра, до утра свет не гаснет в моём дому,
до утра кто-то бьёт и бьёт во мне в медный гонг.
Тот, на которого взгляда не подниму,
если услышу — а я-то слышу,
как ходит, ходит, да всё кругом,
я руками держу затворы — чур меня, чур,
я кружу по комнатам, пальцы скрещиваю во тьме;
он же слышит, слышит, как я для него молчу,
как никто, он умеет молчать в ответ.

Людям кажется — ходим окольными тропами,
ездим по городам;
это танец — странный, долгий и медленный,
круговой.
Тот, которого, может, и не было никогда —
может, я загляделась в небо над головой,
и пошла она кругом? —
тот, у которого каждый жест
для меня открыт, — как всегда, попадает в такт;
раз, и два, и три, и четыре, и пять, и шесть,
и пускай будет так.
Пускай просто будет
так.