Екатерина Михайлова - Игровая комната. Книга стихов

Пляска света и тени на водной глади
переходит в медленный вальс; стрекозы
приглашают стрекоз.
Трава речная шуршит о борт.
Солнце исчерпало раскладку на день;
свет становится мягок и жёлто-розов.
У меня — никаких забот,
кроме как лежать на борту нашей лёгкой лодки,
наблюдая живую беседу в речной осоке
паука с мотыльком.
В августе ночи ещё короткие —
еле хватает на сон и любовь;
длинные строки
будут потом.
Благо будет о ком.

Время летит со свистом весёлой лески.
Мне бы уметь так ждать —
я бы вспять повернула реки;
но я только смотрю, как подрагивает блесна,
нарушая здешнюю тишину
осторожным плеском,
правлю лодкой,
на свет просматриваю сквозь веки
яркие диафильмы дневного сна.
Мне бы уметь так ждать, о речные боги!
Я перешла бы границы,
нарушив законы жанра,
хотя бы на день твоё хладнокровие переняв.
Но я только смотрю через дыру в бейсболке,
как ты ловкими пальцами держишь её за жабры.
Так же и со мной,
вот так же ты и меня.

Ты узнаешь его в момент —
боковое зрение выделит, выдернет из толпы.
Ты процедишь сквозь зубы:
тебе-то уже не пристало считать столбы,
и пускай другие себе разбивают лбы —
хватит всех этих тонких эльфов,
наследных принцев,
хватит этих холодных рук, голубых кровей, —
эй, расслабься, сиди спокойно, дыши ровней;
он красив настолько, что лучше глазам не верь,
он красив настолько,
что хочется отодвинуться.

Но потом себе скажешь:
я ведь душу не продаю,
ничего не теряю, была не была, твою
же налево, — ведь жизнь короткая, он — так юн,
взгляд такой голубой и чистый,
пряди светлые, не запястья — речной тростник;
сразу видно — не нюхал пороху,
в переулке не знал резни
и любовью большой не бит.
Что случится со мной? Вот с ним
может всё случиться.

И тогда ты спокойно бросишь весь арсенал —
что умеешь, и чем владеешь, и в чём сильна —
всё на то, чтобы рухнула мраморная стена
и сдалась охрана.
Там, куда он идёт, будешь ты —
ненавязчива, весела
и случайна;
начнёшь для него писать,
не вставая часами из-за стола;
он тебя позовёт куда-то —
ты скажешь: моя взяла,
всё идёт по плану.

Ты расспросишь о нём знакомых,
насколько позволит такт,
с осторожностью, достойной применения
на фронтах
иностранной разведки.
Бить тяжёлыми ядрами малых птах
не пристало, — но ты не станешь жалеть обоймы.
Но, когда на входе в удушливый кинозал
он положит ладони на плечи
и заглянет тебе в глаза —
ты почувствуешь,
как в позвоночник втыкает молнию
неведомая гроза

и поймёшь, кто из вас был пойман.

Его зовут ихтиоптер —
вот так зовут его.
Он может плавать и летать,
и больше ничего.

Плывёт домой, летит домой —
и весел он, и лих!
Кричит, вопит: «Ну где ты, мой,
где ты, мой птероихт?»

Он убирает со лба золотые волосы
где-то недалеко — на границе весны и лета.
Он играет на флейте среди мегаполиса,
стройный, тонкий, изящный, как его флейта.

Мимо проходит ветер
в пуховом вычурном палантине,
бросив под ноги — дзынь! — золотые блики.
Мимо идут художники,
приносят с собой картины,
мимо проходят дети, приносят с собой улыбки.

Мимо проходят девушки —
спрашивают время, имя;
он называет имя героя любимой книги,
а про время не знает,
и зачем ему говорить с другими —
у него есть небо, а теперь ещё — золотые блики,

у него — весь огромный мир, и леса, и горы,
семь отверстий на теле флейты и ловкие пальцы,
и музыка, перед которой хищный голодный город
убирает оскал и вспоминает, как улыбаться.

я Вас любил
как падают на дно
любил как убивают на войне
без «ну» без «нет» без «почему» без «но»
любил
любил
уже похоже не

я Вас любил
Вы спали на плече
деревья гнулись падали столбы
я Вас любил покуда было чем
и даже мне казалось
я любим

я Вас
пока не начались торги
пока не наступила темнота
и не дай Бог вот этого другим
и не дай Бог любимой быть
вот так

однажды с утра становится всё равно —
как и куда вас несёт,
дальше он или ближе,
какое вы с ним сегодня идёте смотреть кино
и что он там вообще говорит и пишет

зачем приходил и к кому от тебя ушёл
(любовь с равнодушием
так похожи в своих пределах)
и как он делает — больно
или приятно и хорошо,
или приятно и больно,
или — уже никак
никому
не делает.

Ей не страшно к нему: у неё работа, друзья и дом,
она уже и время выкраивает с трудом,
чтобы побродить по развалинам старой жизни.
Надо съездить в книжный, купить пальто,
и сходить туда, и придумать это, и сделать то.
Но она всё откладывает на потом,
и не думает даже, что это — признак.

Он спокоен, улыбчив, гостеприимен —
очевидно, его настиг
тот же самый покой; можно смело наклеить стик
«мой хороший знакомый», «друг»;
рассказать, как легко оказалось его простить,
как ей нравится жить одной,
как царевне в башне,
как гуляет сама по себе,
как ей нравится этот стиль.

Но, когда он её обнимет,
её вдруг начнёт трясти
мелкой дрожью — как на морозе
в одной рубашке.

Ей-то слышно, как стены падают,
в ворота вламывается орда,
как цунами сметает целые города,
как орут сирены и бабы — «пожар! пожар!», как
в Венеции поднимается к крышам домов вода,
как шуршит рукав у маньяка,
предвкушающего удар, —

а она повторяет отчаянно:
да,
да,
да.

Никого не жалко.

Ей нравится прыгать с разбега
в холодный северный водоём.
Ей нравятся те, у кого тяжела рука.
Она не боится боли;
её болевой приём
бодрит, как глоток воды из чистого родника.

Где сыщешь того, кто хотел бы остаться с ней?
Спроси, что ей нравится — будешь и сам не рад.
Она не боится ни крыс, ни пиявок,
ни пауков, ни змей,
ни стаи голодных собак последи двора.

Она не боится быть замужем за никем:
ей нравятся перемены, и ветер, и дрожь огней.
Её одиночество бродит на поводке
из дома в дом, прирученное, за ней.

Она не боится силы, а силе метит в ученики;
не боится, что небо однажды
разверзнется над головой.