Екатерина Михайлова - Игровая комната. Книга стихов

А только того, что он просто придёт,
и коснётся её руки,
и скажет:
«Ну ладно, хватит.
Пойдём домой».

ничего не проси —
пускай ты растеряна и тревожна,
пусть земля из-под ног уходит и меркнет разум;
потерпи, казак, пока весна привычно и осторожно
двести двадцать вольт вливает тебе подкожно, —
и тепло настолько, что даже можно,
не заходя домой,
отдать ему всё и сразу.

ничего не проси,
тем более — просто нечего;
с вами всё уже было,
хорошо, если позвонит ещё на неделе,
а тем более, видишь, какие сегодня
проблемы с речью, —
ничего не проси, не порть этот чудный вечер;

разве что —
обними меня крепче,
обними меня крепче,

лучше — до характерного хруста
в шейном отделе.

Было столько света — видно и из-под век —
между нами, — в ладони не уместить,
не сложить в альбом.
Думала, это праздничный фейерверк,
а оказалось, это я всё билась о стену лбом, —
и сыпались искры, яркие как огонь,
весёлые, как игрушки из подарочного мешка.
Ложись-ка спать, не слушай весь этот гон
и не трогай меня —
ужасно болит башка.

Механизм — надёжный, отлаженный, заводной, —
там, где раньше, по ощущеньям, была душа.
Всё в порядке — в порядке, да, заведённом мной;
я тебе его не советую нарушать.

Всё в порядке: минуты складываются в дни,
а весна, несомненно, следует за зимой.
Я сменила номер, чтобы ты не звонил,
я сломала все пальцы, чтоб не звонить самой.

И не трогай меня, и не открывай меня,
не напоминай, что были с тобой близки:
мало ли какая железная шестерня,
мало ли в какие крошечные куски.

Что тебе рассказать о тех, кто тревожит гладь
океана — и кто скрывается там, на дне?
Всё, чем я владею, нетрудно тебе отдать, —
о тебе мои песни при золотой луне,
о тебе мои песни, трепетны и горьки,
я пою одному тебе, о тебе одном —
и с улыбками в волны бросаются моряки,
и, спастись не пытаясь, сами идут на дно.

Что тебе рассказать о том, как ложится тень
корабля на ребристые спины проворных рыб?
Я ведь знаю цену любви у земных людей —
ты бы стал весёлым и ласковым до поры,
называл меня самой близкой и дорогой,
приучал к теплу, увлекал, за собой манил, —
а потом оставил, спутал меня с другой,
безголосой, но с цветом глаз и волос — моим.

Что тебе рассказать о том, как тонка, нежна
белоснежная пена на гребнях больших валов?
Если бы я тебе, любимый, была нужна —
ты меня отыскал бы, пришёл бы ко мне на зов.
Я сидела одна вечерами на берегу,
где булыжник до белых мозолей волной истёрт;
я забыла покой своих голубых лагун,
я забыла весёлые игры своих сестёр.

Что тебе рассказать о том, каковы шторма?
То, что видел ты, — просто лёгкий вечерний бриз.
С той поры, как тебя увидела, я сама —
как разбитый корабль, океаном влекомый вниз.
Мне не нужен твой каменный замок, холодный зал,
музыканты, и танцы, и взгляды чужих людей;
чтоб увидеть тебя, можно просто закрыть глаза,
не встречаясь с тобой, нелюбящим, каждый день.

Что тебе рассказать о том, как мерцает лёд
на большой глубине, в нетающих ледниках?
Кто ещё, мой свет, об этом тебе споёт,
кто ещё споёт о глазах твоих и руках?
Я останусь там, где тебе не найти причал,
я останусь там, где весь год холодна вода,
я останусь, как сёстры, — зла, весела, ничья;
я отдам свои песни, но голоса — не отдам.

и, когда не отпускает и не проходит —
кажется, не пережить очередную зиму, —
она пишет ему что-то вроде
«я купила себе фиолетовые колготки!»,
что в переводе
значит — «проверка связи.
скучаю невыносимо».

он ей отвечает —
«к ним нужен оранжевый лёгкий плащ!»,
что значит — «заходи под вечер, в любое время.
чем тебя снова ранило?
кто теперь твой палач?
хочешь — рассказывай, хочешь — плачь;
к чаю есть малиновое варенье».

Для чего ты такой мне выдан,
как есть, натурой,
в соответствии с небесной номенклатурой?
Чтоб себя ощущала то центром мира,
то полной дурой.

Чтоб ответила за слова романсов,
разученных на вокале.
Чтобы различала привычку и привыкание.
Чтоб нашла тебя — как находит
коса на камень.

Чтоб глаза у меня сияли, как на параде.
Чтобы реже были губы мои в помаде;
чтобы чаще держала
свой ум во аде.

Чтобы жить ни на миг не казалось
легко и просто.
Чтобы было на что напороться,
за что бороться.

Чтобы ярче светили звёзды
на дне колодца.

С ним не надо ни дна, ни Парижа, ни Мулен Ружа; с ним — сиди и жди, когда будет тишь да гладь; он не мальчик, он биологическое оружие, с ним — не жить, а разве что медленно погибать. Ты-то думала — что мне сделается, я железная, но на каждый металл находится свой кузнец: все попытки твои — смешные и бесполезные — убежать отсюда заканчиваются здесь.

Он и сам не знает, что носит в себе ненастье; он и сам не знает, что делать с тобой такой; он и сам не умеет пользоваться этой властью, хоть на время давать тебе отдых или покой. Ладно бы ушёл, завёл бы себе другую, уберёг, изолировал, выбил бы клином клин, — как он мягко стелет, как кладёт тебя, дорогую, обнажённой спиной на мерцающие угли.

Был бы донжуан, злой гений или убийца, — но он спокоен, его намерения чисты. Плачь ему в ключицы, не зная, как откупиться от его бессердечной, бессмысленной красоты. Ты всё смотришь и смотришь — то дерзко, то укориз¬ненно, и во взгляде зреет медленная беда.

— Как ты, думаешь вообще о совместной жизни?
— Ну,
о совместной смерти — подумываю иногда.

Вот так бы и шёл —
не касаясь ни сердца и ни руки,
под сиреневым снегом,
медленно тающим на земле.
Мы сильны, но вместе — беспомощны и хрупки;
быть бы проще, наивнее, веселей.

Так бы и шли — беспечно и налегке,
распевали песни, а не платили бы по счетам.
Снег запутывается в твоём мохнатом воротнике;
так бы и не знала, какой он холодный,
моя щека.

Так бы идти, не оглядываясь назад,
через сонные переулки и ветреные мосты;
расставаться — с радостью,
не просыпаться с утра в слезах,
не биться хрустально, не рваться на лоскуты.