Олег Малевич - Поэты пражского «Скита»

В Пенанге ночью южной
(ночь — голубой дурман)
бледную горсть жемчужин
мне подарил Ли Кван.
Дым сладковатой трубки
узкие скрыл глаза.
Дым отогнал и, жуткий,
тихо, смеясь, сказал:
«Кровь на зубах акулы —
гибкого тела кровь,
но неподвижны скулы
бронзовых рыбаков.
Старый купец не бредит:
в каждом зерне — порок.
К белым всегда добрее
желтых суровый Бог…»
Стынул на крыше флюгер,
в море бродил туман,
и, прислонясь к фелюге,
тихо смеялся Кван.

Бумеранг чертит в воздухе круг,
режет стебли травы пахучей;
черный маузер — испытанный друг
замолчал у песчаной кручи.
Я не вижу того, кто стоит
и не верит молчанию леса…
У него туго стянутый щит
белой краской в круги изрезан…
Знаю, завтра, спугнув тишину
у костров островерхих хижин,
будет петь, как, смотря на луну,
пестрый зверь мои кости лижет.

В гавани, где приходят корабли
изо всех стран,
утром над холмами земли
золотистый туман;
в узких улицах разноязычный крик,
гул и торг,
свет смелеющей утренней зари
с гор.
В гавани, где приходят корабли,
скрип уключин и досок хруст:
перевозят на камни земли
мертвый груз.
Магомет Иль Рассул Аллах!
Солнце спит над спиной пригорка.
От жары запеклась в губах
темно-бурая крови корка.
Гладит бороду шейх Гассан:
пятый день по пескам безлюдным —
режет желтый песок глаза,
и, шатаясь, бредут верблюды.
Сдавлен ношей верблюжий горб.
Пятый день караван с гробами
жадно ловит с далеких гор
ветер высохшими губами.

Круглая над песками луна
белеет в тоске;
ловит шелест ночная тишина
копыт в песке.
Женам песнь в решетчатом окне,
плач и смех;
храбрым — поиски при луне,
смерть во тьме.
Хищные — взглядом припав к земле
(не скоро свет),
волчьей стаей следят во мгле
каравана след.

Никто не видел и не знает,
и не расскажет никому,
какими огненными снами
нарушил выстрел тишину.
И только кровь из черной раны,
копытом взрыхленный песок
хранят до первых ураганов
тяжелый след бегущих ног.
Хранят предсмертные объятья
и лязг упавшего меча,
когда гортанному проклятью
клинок на сердце отвечал.

Черные джины скользят в песках
в глухой тишине.
Сердце тревожно, и хлещет страх
шаг коней.
Мускулы онемели сильных ног,
и сжат рот:
ветер севера, вздымая песок,
бьет, рвет.
В бездну бездонную завлечет муть —
жесток песок!
Мертвым, прервавшим последний путь,
нет дорог!

В ночь, когда полотно намокнет,
узость входа видна едва,
и квадратная голова:
ног усталых коснутся когти,
дверь брезента толчком закинув,
с солнца пятнами по бокам
гибкий зверь, изгибая спину,
шерстью солнечной льнет к рукам.
Вместо звезд — глаз упорных угли,
сила — когти и пламя глаз…
Зверь и я — вековые джунгли
мы пройдем в полуночный час.
Нас не выдаст ни тьма, ни ветер,
трав упругий ковер для ног:
дети ночи и джунглей дети
знают, что и кому дано.

В ночь, когда рокот джунглей страшен,
диких молний изломан ряд,
встретив тигра у древней башни,
я оставил в стволе заряд.

Месяца рог тишиной отточен,
звезды дрожат вышины боясь…
Сладко скользить над обрывом ночью
тише и злей, чем скользит змея.
Сладко, тюки — кружева и бархат
сбросив у моря в сырой песок,
выждать, пока отзовется барка
скрипом уключин в условный срок.
Смелым — угроза за каждой веткой.
Кто помянет о пустом таком?
Сладко под пение пули меткой
смерть в темноте обмануть прыжком.
Тьмы не страшит роковая пауза:
сладко наутро — душа пьяна! —
с теми, чей выстрел в лесу метался,
выпить граненый стакан до дна.

Подгибались уже колени,
резал ноги блестящий лед:
через горы он гнал оленей
третий день без пути — вперед!
В дымной юрте из шкуры рваной,
где метался огонь костра,
пьяный Белый швырнул стаканом
в Бога Мудрости и Добра.
Неуклюжее тело Бога
глухо стукнулось о порог,
и с усмешкой грозил с порога
деревянной рукою Бог.
Знал — погибнут олени скоро,
но не смел повернуть назад:
шел за ним через лес и горы
оскорбленного Бога взгляд.

Медлительно жевали жвачку
волы в пыли известняка,
и деготь липнущий запачкал
бешмет истертый старика.
На перевале близ аула,
качнув на каменном горбу,
мой проводник — Али сутулый —
разбил скрипучую арбу.
И, сгорбленный, следя за бегом
оторванного колеса,
сказал в тускнеющее небо,
прищурив зоркие глаза:
«В ауле нам не встретить вечер,
не починить в горах арбы…
Так каждому предел намечен
тяжелым колесом Судьбы».

В порту под грохот разгрузки
(не знает отдыха порт)
спешат по лестницам узким
в таверну «Мартовский кот».
Хозяин, грязный и тучный,
склонясь над стойкой, следит:
карманы вытрясти лучше
за каждый выпитый литр.
В углу под грязные шутки,
под гул и крики еще
сидит с надеждою жуткой
индеец — пьяница Джо.
Готов любому за виски
с ножом прижаться в окне
и тень с ликующим свистом
скальпировать на стене.
Под звон уплоченной меди
хозяин выбросит нож:
Бродяга пьяный — последний
из прерий изгнанный вождь.

От бессилья хотелось плакать,
но я сжал побледневший рот.
Я сказал ему: «Ты! Собака!
Как теперь мы пойдем вперед?»
Он с усмешкой во взоре строгом
Мне в упор посмотрел в глаза:
«Господин знает слишком много,
чтоб пути не найти назад».
Я ударил его: «С Тобою…
Ты, проклятый, со мной пойдешь!»
Но не дрогнувшею рукою
он кривой протянул мне нож:
«Все мы гости на этом свете.
Я расстаться с живыми рад.
Никогда господин не встретит
больше девушки у костра».

Грузовики спесиво протрусили,
над мостовой кривая тень легла,
затянутые рыжей паутиной
четыре ржавых дрогнули угла.
Столетний дом встряхнулся беспокойно:
он чует смерть в рычаньи колеса —
она склонилась за стеной с поклоном
и вежливо блестит ее коса.
За парусиной острие не ранит:
печаль и гнев для жизни исчерпав,
она лишь слушает, как в балагане
смеются восковые черепа,
как бродит тень по трещинам мозаик —
по мишуре плакатов и реклам,
и спит спокойно ласковый хозяин,
подушками прильнув к ее ногам.