Олег Малевич - Поэты пражского «Скита»

В граниты дней
людей
и волн
толпа
и в улицах
весны разливом
волны.
На полный ход
меняя
ход неполный
штыком зеленым
из земли
тюльпан.

Неталый снег —
турецкий мед.
Халва.
Осколки солнца
грудой — апельсины.
Надменный —
в треуголке
и лосинах —
над толпами,
С плаката кино.
Шипенье шин.
Тягучий дым бензина.
И в паутине проводов:
слова.

Слова.
И речь.
Слова —
как сталь и лед.

Такая сложная
и радостно простая
в прожекторе
над кубами домов,
в прожекторе
взвилась аэростая.

От жара слов
растает
сталь и лед.
От жара слов
седая сталь
растает.
Ракетой
вверх.
Сгорая
и блистая.
И жаворонком
с неба
самолет.

И облако
в бездоннейшую синь
— веселый слон —
луны втыкает бивень.
Весенних слов,
весенних мыслей ливень
враз половодье черное снесло.

Предместьями
пчелиный
темный
гуд.
И на углах
роев людских рычанье.

Огни сегодня зажжены речами.
Железно сомкнуты плечами,
фалангами,
колоннами
идут.
Не улицы — моря.
Не площадь — океан.
В бетон домов,
в гранит дворцов и башен
за станом —
стан.
За рядом —
ряд и ряд.
Прибой толпы
могуч.
Огромен.
Страшен.

Они идут.
Их пламя пышет, пышет.
Вверх, на мосты,
в бульвары,
к площадям.
По этажам.
По крышам.
Выше,
ВЫШЕ.
И радио в аэропланах жарко дышит.
Огнем речей
горят сердца и крыши.

И кто не хочет,
даже тот услышит,
когда они
идут.
Идут.
ИДУТ.

Водоворот толпы.
Тесней,
смелее
митинг.
«Товарищи!
Друзья!
Пришел великий час.
Любимые!
Поймите же, поймите:
уже никто
разбить не в силах
нас.
Новым светом
вновь пылают зори.
Солнца алый не сорвать платок.
Всколыхнулось человечье море.
Океаном поднялся Восток.
Индия!
Твои мы слышим стоны.
Индия!
Заветная страна.
И готовятся
Аустэны и Уинстоны
нам по счету
заплатить сполна.

Вой, Китай!
В восстания восторге
стенам мира
вновь не устоять.
Слушайте, дыхание тая,
Лондоны,
Парижи
и Нью Йорки:
Бушует пламень яростный потопа.
Холодный пламень половодных волн.
Без сожаленья, чванная Европа,
от наших гаваней
мы оттолкнем твой челн.

Кто против нас,
могучих жаждой роста,
кто б против нас
стеною встать посмел,
коль заодно
— чеканят ТАСС и РОСТА —
сто сорок пять,
четыреста
и двести девяносто
мильонов
душ и тел?»

Пылают слов огнем,
огнем горят знамена.
И в тысячах грудей
кипит святой восторг.

«…Вставай, презреньем заклейменный
далекий север и восток…»

Стоустая —
прибоем волн —
молва.
Могучее — биеньем сердца — вече.
И пенье волн живых,
волн человечьих
покрыло мощные слова.

Прошли.
Опал прибой.
На флагах — жизнь и труд.
Не ламповщик —
заря зажгла багрянцем
небо.
Здесь город был.
Здесь город был
и не был.
И только души —
пленные Эреба
покоя
ночью светлой
не найдут.

Там,
где не раз
в гавань якорь бросал
пароход нелетучих голландцев
и матросы, бранясь,
протирали глаза,
возвращаясь из баров на шканцы.

Там,
где от брызг
в плащ — льдяною стеной
осторожная куталась рубка,
гордый бритт, пьяный вдрызг,
светр загнав шерстяной,
перекусывал с горечью трубку.

Там,
где маяк
или трепетный бриг
яхты стан одевал шалью яркой;
чьей страны, страсть тая,
любовался старик
у витрины редчайшею маркой.

Там,
где матрос,
чью жену черт унес,
за чужой волочился женою, —
набежав во весь рост,
бились волны в утес,
умирала волна за волною.

В год,
грозный год,
батареи открыв,
корабли подходили не с оста:
покорители вод
взрыв бросали на взрыв,
рвали немцев осиные гнезда.

Рейд
отдал пыл
не ладьям рыбаков —
крейсерам, миноносцам, буксирам.
И утес встал и стыл
над прибоем веков
в минном поле пустынным и сирым.

Горд
был утес.
И хотела волна
овладеть и владеть великаном.
Сколько пролито слез…
Поцелуев она
не считала. Не счислить бакланам.

Чайкам
не счесть.
Альбатросам не знать
всех угроз и бессильных истерик.
Затаив в брызгах месть,
убегала, грозна,
на пологий податливый берег.

Прост
был уход
броненосцев на вест,
но веселым он не был походом.
И дрожал пароход,
старожил этих мест,
при рассказе друзьям-пароходам.

Там,
где круги
корморанов — на дне
мертвый кит, — там раскинулся остров
И глядят старики
на труды прошлых дней
и в тоске задыхаются острой.

Скор
бег минут.
Фильмой жизнь пробежит —
— людям мерить мгновенья веками!
Возмущенья минут,
и уснут мятежи,
и волне покоряется камень.

Спит
старый плес.
Нежным телом волна
— гордой женщиной саги и эдды —
обвивает утес,
обладаньем сильна
и взволнована счастьем победы.

Мертв
Гельголанд —
лучезарный Зигфрид,
месть сладка синеокой Брунгильде.
Стаи шхун и шаланд
тянут сельдь, и парит
ЦЕППЕЛИН, и купцы первых гильдий
рвут
облака
и, считая, плывут
к берегам — гиацинтам Голландий,
где жена рыбака
вышивает уют
колыбельною о Гельголанде.

Где
чинит снасть,
море в скобки берет,
Зюдерзее вправляет в плотины,
как спокойную страсть,
как спокойный — народ
заплетает свою паутину.

Там,
где Рембрандт
подтвердил, что живут
люди крепкие, не ротозеи —
позабыв Гельголанд,
выткут жены уют
колыбельною о Зюдерзее.

Ах, уйти бы. Уйти далече!
Ждет меня обомшелый дом,
где согнулись отцовские плечи
над упорным тяжелым трудом.
Дед-старик заскорузлой рукою
крепко ставил за клетью клеть.
Что ж мне делать с моей тоскою,
со шмелем на оконном стекле.
Острый плуг по полям родимым
новой жизни ведет борозду…
И пускай я приду нелюбимым,
но к любимой земле приду.