Олег Малевич - Поэты пражского «Скита»

Вы видели хозяина?
Так просто
его узнать в толпе: он средних лет,
вес средний,
без примет лицо
и роста
как будто среднего…
В осенней мгле,
когда над улицами дождевые
клубятся облака
и в небе мгла,
и памятниками городовые
на освещенных высятся углах,
вот он короною возносит зонтик.
Вот он спешит в сиянье площадей,
чтоб раствориться в близком горизонте
пальто и прорезиненных плащей!..
И растворяется…
В шеренгах улиц
двоится зонтик, пухнет котелок:
их сотни!
Тысячи!
Как дымный улей,
шуршит земля под шагом черных ног.

Но черный шорох сердцу только сладок:
охотнику — стеречь тропу зверей;
хозяину — пытливо между складок
доход у парусиновых дверей;
хозяину, чтоб по часам улыбку
на губы натянув: весь смех — наперечет!
в поклонах — горбуном крикливым, липкой
слащавой лестью оправдать доход;
чтобы звенеть о старый мрамор сдачей
отполированного пятака,
чтоб кротко ждать, пока его не спрячет
рука очередного простака,
чтоб, наконец, доверчивые спины
пронзить иглой: игла — правдивый взгляд —
и чувствовать: от взгляда сердце стынет —
и видеть: руки от него дрожат!

Всего лишь миг!
Так — в полуночной тундре
Олений сон тревожит мерзлый хлыст!
Так — бледность жуткую
скрывая пудрой,
тревожит сердце опытный артист.
Мгновение!
И вновь в круговорот
знакомых дней увлечена душа,
и снова гости входят, беззаботно
по доскам покоробленным шурша…
Британских щек кирпичные румянцы,
минутная восторженность славян
фокстротом слов —
американским танцем
французские,
немецкие
слова!
Скользят друг к другу
льстивыми речами
торжественные посетители…
Хозяин, слышите?
Они — скучают…
Спешите к ним!
Развеселите их!

Скорей!
Развеселите их, хозяин,
пока сознание у них на дне.
Скорей!
Скорей!!
Вы знаете: нельзя им
теперь со мною быть наедине.
Ведь здесь — по этим выщербленным доскам —
хожу и я,
и близок мой черед!
Ведь я могу быть чутким подголоском
их совести…
Вот — проскользнув вперед
неслышным шагом
(в тростниковой чаще
так хищный зверь скользит на водопой),
одним прыжком
в углу
на гулкий ящик,
толпе — над головами — над толпой
я крикну!
Розовыми пузырями
сорвутся маски с восковых людей:
с имен, что мы привычно презираем,
с примеров подражанья для детей.

Я крикну!
В парусиновом музее
с подставок медленно на пол сойдут
живые люди.
Не посмеет
их задержать хозяин:
лишний труд!
Уже глаза в глазах,
в шагах походки
заметили знакомые черты;
уже обрушились перегородки
веков.
В растерянности суеты
уже ищейками бросая взоры,
в уме подсчитывая гонорар,
спешат талантливые репортеры…
Уже сенсации готов удар,
и через час на перекрестках улиц,
протягивая влажные листки,
от тяжести и скорости сутулясь,
появятся газетчиков полки.

Какая радость может быть в печати:
вдвоем с газетой в сладостной тиши,
все имена — читать и обличать их
в переворотах знаний и души.
Великий Петр!
Он — призовым боксером,
его удел — песчаный, пыльный ринг,
и славой увядающею скоро:
удар,
свисток,
толпы звериный рык.
Наградой — ресторан
и воздух синий
от папирос,
и поднятый стакан,
и тост,
что возгласит банкир и циник
лысеющий, лукавый Талейран.
Он любит бокс и любит Клеопатру.
Над Нилом — над искусственной водой
она блестит по строгому контракту
незаменимою кинозвездой.

Так — изменившись, так — в суровой роли
врачей, чиновников, мастеровых
идут в толпе Ньютон, Савонарола,
Людовик Солнце, тысячи иных
имен таких же славных.
Пиджаками
скрывая мускулы и котелком
нетленный гений,
вялыми шагами
с толпой сливаются. Толпе знаком
их шаг, их взгляд.
Ни речи, ни костюмы
не выделяют их…
И не нужна
толпе — их жизнь: бесцветно и угрюмо,
как жизнь толпы, развернута она.
Музеи восковых фигур закрыты.
Хозяин — нуль, хозяин — проиграл:
он не живет уже, и скроют плиты
еще один невыгодный финал…

Плати, хозяин, чтобы я молчал!

Как долог путь! Избитая дорога
И месяц сгорбленный, и вялая трава…
По вечерам — у дымного порога
Плащом дорожным тело укрывать.
И знать: ничто не будет новым;
Разрежет солнце вяжущую муть,
И застучат опять подковы —
В далекий путь.

Измятыми, лежалыми словами
Не высказать расплесканную грусть…
Нет женщины печальнее глазами,
Чем Русь!

Ветер обманный
Над полями стынет.
Над полями туманы
Густые, густые, густые…
Слова — колосья: долгими ночами
Их гнет к земле расплесканная грусть:
Проходит женщина с печальными глазами
Русь!

Озерные проталины,
хрупкий снег,
звоны кандальные
в тишине.
Ветер над соснами.
Полумесяц — серьга.
С пушистыми косами
пурга.
Ах, Россия! Страна бесконечная,
не распаханный плугом пустырь.
Ширь степей и задумчивость вечная,
да прибитые ветром кусты.
Тело Ее — медвежее,
думы — разбойный свист,
а сердце — такое нежное:
весенний лист.
Тело — медвежее,
думы — разбойный свист…
Прохожие и проезжие:
посторонись!
Бредят равнины снежные,
воздух простором мглист…
Тело Ее — медвежее,
сердце — весенний лист.

Думы разбойные,
хрупкий снег,
сосны стройные
во сне:
мерзлые подталины,
звонкий лед,
над холмами дальними
стаи лет…

Кто твои перечислит тропы?
Кто с трудом прочтет по складам
степей непокойных ропот
и четкий рисунок льда?

Не любят Тебя и не знают:
Ты так далека, далека…
Только птиц бесконечных стаи
не пугают Твои снега.

Только птицы кружатся над рощами,
знают ласковость летних дней:
сколько солнца горстями брошено
на широкую грудь полей!

Перелетные в небе птицы,
дождем прибитая пыль,
придорожной рощи ресницы
и верстовые столбы.
Ночь тягучая,
звезды над тучами
и ручьи текучие…
И птицы, и пыль, и ветер,
и дождь, и ночная мгла,
как мы — бездомные дети,
не знающие угла.

Пусть глицериновые слезы
скользят по девичьим щекам
и снег летит из-под полозий
к ее слезам, к ее шагам,
мы равнодушные, мы дремлем,
нам скучен радостный экран,
и медленно скользят деревни,
и города скользят в туман.

Но музыки сорвалось пенье!
И взвизгнул брошенный смычок!
От этого оцепененья
никто предчувствовать не мог:
над обезумевшим оркестром,
среди взметнувшихся рядов
так сердцу — стало тесно, тесно!
так горлу — не хватало слов!