Георгий Раевский - Одинокий прохожий

Но с каменной, но с горной кручи
Видны далекие леса:
Там с каждым мигом все певучей
Светлеет неба полоса.

Один, лицом огню навстречу,
Стоит Орфей, — и золотой
Ложится блеск ему на плечи,
Венцом горит над головой.

Орфей поет. — Деревья, камни, воды —
Все замерло, все внемлет, все молчит.
Бессмертной птицей в голубые своды
Таинственная песнь его летит.

За голосом, за лирою звучащей,
Идут во мгле рассветной, без дорог,
Выходят звери из глубокой чащи,
У царственных его ложатся ног.

О, музыки высокое начало!
На творческий, на благодатный пир
Ты призываешь с силой небывалой
В согласный хор преображенный мир.

Не умер он, его менады
Не растерзали… Сам собой
Из тесной, из земной ограды
Он хлынул песенной волной.

Она поет в деревьях, в травах
И в ветре мчащемся; шумит
Во вздохах моря величавых;
И ночью, в час, когда молчит

Весь мир, и в черном небе звезды
Свою раскидывают сеть, —
Звучит незримо самый воздух…
Орфей не может умереть,

Пока взлетает с пеньем птица,
Пока волна бежит на брег,
Пока живет, пока томится
Тоской по небу человек.

Ушла, отодвинулась суша,
И волны, подобно горам,
Громады туманные рушат
И снова вздымаются. Там

Огромный корабль погибает,
И пушечных выстрелов рев
Сквозь пену и мглу долетает
До темных, ночных берегов.

Давно ли еще красовались
Нарядные флаги на нем,
И пенье и смех раздавались,
И клики, и музыки гром?..

Европа, угрюмо и страшно
Ты гибнешь, ты тонешь: вода
Твои исполинские башни
Готова покрыть навсегда.

Но с веткой масличною птица
Не будет, слетев с высоты,
Над верным ковчегом кружиться:
Его не построила ты.

Победа? — Да, и слава Богу!
Свобода? — Кто же ей не рад?
Но не весельем, а тревогой
Мир пошатнувшийся объят.

Холодный зимний дождь уныло
Струями льется с высоты
На прошлогодние могилы,
На прошлогодние цветы.

И равнодушья косной силе
Опять всецело преданы,
О боли огненной забыли
Земли угрюмые сыны.

Великого города стены,
Твердыня и каменный строй,
И нежное тело Елены, —
Чем стали вы? — Пылью, землей,

Лозой виноградною, птицей,
Густой, бархатистой травой,
Что веером ровным ложится
Под легкой и сильной косой.

Земное непрочное племя,
Все вновь превращаешься ты,
Когда исполняется время, —
В растения, камни, цветы.

К чему же над новою Троей,
Которую время опять
Своей затопляет волною,
Нам плакать и руки ломать?

Sunt lacrimae rerum — Есть слезы вещей. —
И грусть, и печаль, и большие обиды
Плывут, как туманы над влагой морей,
Плывут над простором стихов Энеиды.

Плывет к италийским Эней берегам,
Качает корабль, — и несчастной Дидоны
Несутся как птицы за ним по волнам
Печальные крики, прощальные стоны.

Но что ее гибель, но что его страсть,
И памяти горькой упреки и речи!..
Империи сила, держава и власть,
Как камень, ложится на смертные плечи,

И камень за камнем, плита за плитой,
Стена за стеной — оглушительный молот
Гремит, — и растут и твердыня, и строй,
И с ними — печаль, одиночество, холод.

История — не братская могила,
Где все прошедшее погребено.
Она — незримо движущая сила.
И человеку изредка дано,

Мгновеньями, в молчании глубоком,
Настороженной, пристальной душой
Над времени несущимся потоком
Угадывать великий некий строй.

И все тогда становится иначе:
В небытие не падают года,
И горькие земные неудачи
Не давят, как могильная плита.

И не река холодного забвенья
Во тьму бежит стремительно из тьмы:
Сквозь плеск и гул, и грохот, и волненье,
Далекий чудный голос слышим мы.

Ты помнишь ли как в царскосельском парке,
Вдоль всей екатериниской аллеи,
Вдоль синих окон белого дворца
В сентябрьском воздухе кружились листья,
То желтые, то красные, и мягко
Ложились на траву и на скамейки,
На плечи белых мраморных богов.
Стояли дни, когда не только воздух,
Но самый мир становится прозрачным
И звуки и цвета приобретают
Какую-то особенную ясность.
В них было что-то царственное, в этих
Дубах и кленах, так они спокойно
Свое роняли золото на землю.
Империя тогда уже клонилась
К ущербу, но безмолвие и холод
Ничем не нарушимые царили
В те годы там, в торжественных садах,
Чуть тронутых осенним увяданьем.
А посреди пруда с большой колонны
Орел чугунный, крылья распластав,
Летел — напоминание о славе —
Пронзительным не нарушая криком
Предгибельной и полной тишины.

Я вспомнил листья золотые —
Под небом Царского Села,
Где свет увидел я впервые,
И снова память мне дала
С неизъяснимою отрадой
Увидеть ясно, как сейчас,
Деревья и решетку сада
В воскресный, ранний, светлый час.
Один на площади открытой,
Чуть повод трогая рукой,
В черкеске синей, ловко сшитой,
Скакал конвоец верховой;
И вдоль дворца зеркальных стекол,
Вдоль бронзовых кариатид,
Горячий конь ритмично цокал
Подковой звонкой о гранит.
Империя уже клонилась
К ущербу, мглой окружена,
Но чудным блеском золотилась
Садов вечерних тишина;
И на дворцовую ограду,
И на чугунного орла
Ночная поздняя прохлад
С печальной музыкой текла.
Но нам — далекий, музыкальный
Непрекращающийся шум
Мелодией казался бальной.
Беспечно жили мы, без дум
И без тревог; мелькали зимы
Бесшумно-белой чередой,
Кружились, проносились мимо, —
И только помнился порой
Девичий смех и снег хрустящий,
И мех на розовой щеке,
И медный, плавный и щемящий
Вальс на серебряном катке.
О, как блаженно мы кружились
По синему ночному льду,
Тенями легкими носились,
Вновь появлялись на свету.
Так листья с шумом возникают
В прямоугольнике окна,
И мечутся, и пропадают, —
И снова мрак и тишина.
Но сердце помнит благодарно
Виденье отроческих лет:
Снег вьющийся и круг фонарный,
На льду конька мгновенный след.