Хаим Нахман Бялик - Стихотворения и поэмы

Что, как дух ваш, черна от пожара,

И рассыпьтесь в народах, и всё в проклятом их доме

Отравите удушьем угара;

И каждый да сеет по нивам их семя распада,

Повсюду, где ступит и станет.

Если тенью коснетесь чистейшей из лилий их сада —

Почернеет она и завянет;

И если ваш взор упадет на мрамор их статуй —

Треснут, разбиты надв?е;

И смех захватите с собою, горький, проклятый,

Чтоб умерщвлять все живое..."

И тогда Светлоокий, что стоял

одиноко поодаль, опираясь

о прибрежный утес, и в темном небе

следил свою звезду, — тихо ступил

ближе к юношам, глаз не отрывая

от неба, и спросил:

— Братья мои,

а знакома ли вам песнь Утешенья,

песнь Искупленья и Конца?

Но те

не слыхали, не двинулись и взоров

не отвели от реки, ибо душу

поглотила песнь Грозного. Сидели

недвижные, немые, и казались

черным рядом надгробных изваяний

на собственном кладбище. — Только снова

тот самый отрок в золотых кудрях

важно выпятил грудь и, лицемеря,

отвечал:

— Разве горная газель

могла забыть свой голос...

И не кончил,

смутясь, ибо покоились на нем

два ясных глаза; и вложил смущенно

кончик мизинца в рот, словно ребенок,

что солгал и попался, и усмешка

пристыженно играла в ямках щек.

И улыбнулся ему Светлоокий

улыбкою прощения; но скорбно

стало его душе; и отошел

снова к утесу, и взором унесся

в небо.

А песнь Загадочного крепла,

нарастала, как буря, как звериный

рев, увлекая буйными волнами

юношей; и зарычали они,

словно львята, и вместе с мощью клича

в них нарастала ненависть сильнее

смерти, пронизывая, опьяняя,

искажая лицо и зажигая

черное пламя в глазах. И качнулась

тогда река сплошной черной громадой

от берега до берега в едином

колыханьи, как будто бы дитя

в колыбели, и вместе зашатались,

зазмеились, забегали в пучине

рыбками золотыми искры звезд:

"Ибо то — Песнь Гнева, что в ночь Божией мести

Родилась, восприята кострами,

Из крови отцов и детей, и из девственной чести,

Растоптанной в муках и сраме..."

Но в этот миг вскочил кудрявый отрок

и показал рукой на крутизну

по ту сторону волн, и закричал:

— Смотрите!..

Юноши подняли взоры,

и упало в них сердце: там, напротив,

с высоты, что над кручею обрыва,

словно ангелы, легкие, касаясь

едва земли, нисходят ровным рядом

белотелые девы. Стройной нитью,

нога к ноге, идут они, и руки

подняты, словно тянутся к лучам

месяца, и, как очи одержимых

лунным недугом, закрыты глаза;

на челе их — терновые венцы,

и муки мессианские застыли

в чертах лица; в тени ресниц их дремлет

изначальная вера, и улыбка

на губах опочила.

И узнали

их юноши, и замерло в них сердце:

ибо девы, с закрытыми глазами,

близились к темной круче над рекою,

и чрез мгновенье останется шаг

между ними и пропастью. Вскочили

юноши, закричали, замахали

руками — но, не внемля и не видя,

не открывая глаз, легкие, ровным

рядом, нога к ноге, двигались девы

своим путем. И вот — последний шаг.

Длинная, ровная нить из алмазов

мгновенно распахнувшихся очей

на один миг сверкнула и погасла —

и вереницею аистов белых

понеслись они в черную пучину.

С воплем ужаса юноши вскочили

и ринулись с обрыва. Словно гривы,

стали дыбом их кудри на лету —

и уж роют руками чрево бездны,

и, вынырнув, плывут наперерез

пучины. Вот уж головы покрыла

тяжкая тень крутизны, что на том

берегу... Полдороги... И завыла,

вздыбилась, обезумела река;

черный, огромный вырос вал из чрева

бездны, и бросил отважных назад,

и ринулись опять они на приступ

его гребня. И мощный вал застыл,

притаился, навис сплошной стеною —

и в нутре его злая назревала

мысль. Юноши боролись и взбирались

выше и выше — вот уже они

на гребне вала, ясно из-за гребня

слышны девичьи вопли — но раздалась

в это мгновенье под ними громада,

и в ней разверзся, подобный ущелью

смерти, черный провал — и понеслись

юноши в ту зияющую глубь

и там, на дне, столкнулись головами

о головы подруг...

Тяжкая тишь,

спокойствие насыщенного зверя

опустилось над пропастью. Замкнулось

над смелыми ущелье, и по темной

глади реки неслышно поползло

что-то тяжкое, черное, большое

и поплыло за трупами вдогонку,

словно черная лодка — или гроб...

А светлоокий юноша стоял,

невредимый, у выступа утеса,

один, один; и закрыл он руками

лицо свое, и рухнув, зарыдал,

зарыдал, зарыдал...

VI

Но когда встал он

и обычно вознес очи гор?,

то увидал — там, над высями кручи

напротив, непорочная, как ангел

чистоты, белотелая, печально-

окая, одинокая, стояла

девушка и смотрела прямо в очи

ему, и над ее головкой в небе

сияла Серна Зари...

И забилось

его сердце. Впервые за всю жизнь

опустил он глаза — и погрузился

в черную воду взор, и там почил

на отраженьи девушки в пучине

с предрассветной звездою над челом:

то впервые за всю страшную ночь

он заглянул в пропасти Аваддона.

И вдруг снова поник он на колени

перед отраженным образом, прикован

глазами к бездне чрез муку любви,

и его губы, томясь и тоскуя,

шепнули:

— Ты ль это, сестра?..

И смолк,

и не продолжил, ибо одолело

бушевание сердца, и душа

задыхалась своею полнотою...

Но овладел собою через миг, и

открыл глаза широко — и они

стали глубже, и греза в них бродила,

и, больная, ужалена любовью,

кровоточа, в глубине трепетала

душа; и вновь закрылся взор от боли

великого бесхитростного сердца,

и странным звуком, робким и печальным,

словно ропот таинственно-незримый

родника под травою на закате,

хлынула из груди его молитва.

ИСПОВЕДЬ

"Ты ли это, единственная, ты ли,

огонек моего пути, святая

души моей от первого дыханья

поныне, ты ли с вершины холмов

на безжизненном острове предстала

мне под крылами Зари, под венцом

ее звезды?

Из глубины моей

жизни к тебе мириадами воплей

о помощи давно, вечно взывала

моя душа, и неслась от тебя

и к тебе тысячами потаенных

и извилистых тропок. На заре

детской поры увидал я впервые

твое сиянье, и в тайне ночей

и зорь мне полюбился твой сокрытый

блеск. Между гор Самарийских, средь гроздий

виноградных садов — там родила

меня мать моя, там, под переплетом

лоз и пальм, колыбель моя качалась,

и песней няни был для меня голос

божьей пташки. Высоко колосились

золотые поля, благословляя

мое детство, леса прохладных кедров

и кипарисов вводили меня

под сень тайны своей, и полюбил я