Хаим Нахман Бялик - Стихотворения и поэмы

бога земли, бога долин и гор,

а Бога неба страшился. Но часто

пред зарей, пред зарей, едва с вершины

гор в мировой тишине раздавался

первый рог пастуха, и страх святой,

непонятный и сладостный, окутывал

меня, я пробирался, крадучись,

к выходу шалаша, и подымался

на холодный пригорок; мои ноги

купались в росе утра, и глаза

уносились к лазоревому небу,

и созерцали там дивную славу

твою в луче предутренней звезды,

и в ее мягком сияньи твою

божественность; и с высоты лазурной

в молчаливой любви ты мне мерцала,

и мое сердце трепетало с трепетом

твоих ресниц, и я тогда любил

даже небо и все, что в небе скрыто, —

ради тебя..."

И дальше говорил,

затопленный любовью:

"И остался

я сир и одинок. Отец погиб

смертью зелота [35] Зелоты (букв. "ревнители") — общее название участников радикальных освободительных движений в последнем столетии эпохи Второго храма. Возведя политическую свободу в ранг религиозной доктрины, зелоты рассматривали примирение с римским владычеством как тягчайший религиозный грех. в битве — и его

кости покрыты бесславием; мать

осквернилась душою за пригоршню

ячменя на чужбине; и остался

я один, и скитался, бесприютный,

целые дни по горам, и в ночи

засыпал, обнимая твердый камень.

И лисицы кругом меня шныряли

во мраке, и сова меня пугала,

плача где-то в развалинах; и был я

одинокий, мечтательный ребенок,

с одним богатством — с душою, пугливой,

как пташка, и с глазами, что смотрели

и дивились. И мне являлась ты,

задумчивая, светлая, в тумане

ночи, на голой скале моего

ночлега, перед каменным моим

изголовьем, — а утром сторожила

меня с нагорных высот, и дарила

добрым лучом, и с матерински-нежной

грустью ласкался ко мне золотой

взор твой. И обручила мое сердце

тайному горю, и безмолвной боли,

и страданьям любви. Я ждал тебя

дни напролет, словно страж на дозорном

холме, и по ночам к тебе тянулся,

как отлученный от груди ребенок

к матери...

Так, заброшенным в горах,

меня нашел однажды странный старец

из Иудеи, седой и косматый,

в плаще, мрачный и гневный, — назорей [36] Назорей (ивр. назир) — человек, принявший обет воздерживаться от употребления винограда и произведенных из него продуктов — в первую очередь, вина, не стричь волос и не прикасаться к умершим (см. Числа, 6:1-21). Степень святости назорея почиталась очень высокой. Постепенно практика назорейства вышла из употребления, а слово назир стало обозначать монаха — в применении к другим религиям.

и подвижник пред Богом; величав

и грозен был он, как тяжкая туча,

или снежные горы пред рассветом

утра. И, сжалясь, приютил ребенка

под таинственной кровлей своего

шатра, и заслонил от мира тенью

своей дрожащей белой бороды.

И обучил меня своим дорогам,

и своему Богу поработил,

дал душу без желаний, и глаза,

устремленные ввысь. И оборвал он

лепестки моей юности, один

за другим, и принес своему Богу

в жертву, и лучшие грезы мои

посвятил небесам; и дни мои,

подобно дням его, стали постами,

ночи мои — молитвами, как ночи

старика. Был он страшен мне, как осень

страшна цветку. Исхудало лицо,

и чело мое с каждым днем бледнело —

только кудри все гуще, все пышнее

вились, да в сердце дико разрослась

свежая чаща грез; и я, малютка,

терялся в ее сумраке, подобный

загнанной юной лани. И, бывало,

тот дикий лес в моем сердце внезапно

претворялся в волшебный сад цветов,

сладких плодов, солнечного сиянья, —

и ты, Божия дочь, заткана светом

и блеском, тихо шла меж благовонных

гряд, улыбаясь улыбкой, дарующей

жизнь, и, как будто влюбленная горлинка,

трепетал я, воркуя, на твоем

белом плече...

Я был тогда нетронут

и стыдлив, и душа была чиста,

словно капля росы в горлышке лилии,

сердце ясно, как влага Силоама

в хрустальной чаше. Ни разу дотоле

пыль женщины не пала на мои

одежды, и неведом для меня

был ее аромат; но в моем сердце

журчала жизнь тысячью родников,

и молила душа моя о шуме

любви, о дивном рокоте любви.

И расцветал из грез моих твой образ,

и вставал предо мною сочетаньем

дочери Бога с женщиной, и сам

я не ведал, когда и как соткалось

оно в моей душе. И мне казалось

иногда, что внедрил тебя Господь

искони и от века в моем сердце,

и в оны дни, на одной из далеких

звезд или в грезе древности, прошел я

мимо тебя, и ты меня окликнула

по имени. Твой аромат я чуял

и в загадках моей далекой детской

поры, и эхо твое доносилось

из немых ее снов. Днем мои взоры

подымалися к небу, но рука,

словно слепая, ощупью искала

тени твоей вокруг; и сквозь тревожный

сон по ночам недоставало мне

на бедном ложе тебя. И, бывало,

ночью вставал старик будить зарю

и молился в окно, лицом к востоку,

и пел, вторя предутренним звездам,

песнь Богу жизни своей, — а в углу

я на ложе сгорал, корчился в муке

затаенных желаний, и душа

испуганно дрожала, как молочный

ягненок в пасти голодного зверя, —

и плакал, и терзал зубами губы,

что в трепете желания шептали

греховные мольбы Богу моей

жизни. И странно мне врывалась в душу

старцева песнь, словно чистый родник

в мутное море. Гадким и презренным

сам себе я казался, и томился,

и во мраке души моей шептал

обеты...

Раз я вышел пред зарею

освятить себя Господу в реке

с общиной Братьев Рассветной купели.

С гор полнотою свежести святой

веял навстречу мне ветерок утра,

и чудилось — во сретенье иду я

большой и дивной Тайны. Ткани тела

переполнены мощью, сердце ново

и крепко — и душа моя, ликуя,

не помнила себя. И вдруг — звенящий

всплеск воды пронизал меня хрустальной

струей, и был он уху моему,

как рокот арф. И я взглянул и замер:

вниз по реке передо мной купалась

девушка. Белизна нежного тела

из полутьмы озарила меня

и опьянила... Миг — и я одним

прыжком ринулся к ней — но предо мною

встала старцева тень. И задушил я

свой порыв, и залег в дупле утеса,

и насыщал голодные глаза

белою наготой, и трепетало

мое сердце от трепета ее

девственных персей. И восскрежетал

я зубами, и поднял, угрожая,

свой кулак — и не знал, против кого —

против небес ли, меня испытующих,

или против Диавола, что так

искушал мою душу. И как молот

обрушился кулак мой на скалу,

и брызнули осколки, и нога

растоптала, как пыль, гранитный щебень.

Но опьянение прошло, и глубокий

ужас объял меня, великий ужас

перед собою; ибо заглянул я

в черный хаос, где адова качель