Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

И первой любви, что птицею
скрылась за далью морей,
и безупречному рыцарю
сердца любимой моей.

Однажды мне сказал
весенний вечер:
когда с цветущею землей
ты жаждешь встречи,
убей слова,
прислушайся к душе извечной.
Рассвета полотно
тебе окутывало плечи
в годину скорби
и на празднике беспечном.
И радость и печаль
люби сердечно,
когда с цветущею землей
ты жаждешь встречи.
И я сказал в ответ:
ты разгадал, весенний вечер,
ту тайну, что во мне
звучит молитвенным наречьем:
я радости бегу,
чтоб от печали быть далече.
Земле цветущей
я тогда назначу встречу,
когда умрет во мне
мой дух извечный.

Апрельское небо улыбкой встречало
погожего дня золотое начало.
Луна заходила, сквозя и бледнея,
белесое облачко мчало над нею
и призрачной тенью звезду омрачало.

Когда, улыбаясь, поля розовели,
окно отворил я рассвету апреля,
туману в лощине и зелени сада;
вода засмеялась, дохнула прохлада,
и в комнате жаворонки зазвенели.

Апрель улыбался, и вечером светлым
окно распахнул я в закатное пламя…
Повеяло ветром и розовым цветом,
и дали откликнулись колоколами…

Их ласковый звон замирал на излете,
и полнился вечер дыханьем соцветий.
…Розы весенние, где вы цветете?
Что слышится ветру в рыдающей меди?

Я ждал от вечернего неба ответа:
— Вернется ли счастье? — Улыбка заката
сверкнула прощально: — Дорогою этой
прошло твое счастье. — И замерло где-то:
— Прошло твое счастье. Прошло без возврата. {33} 33 Заключительные строки — реминисценция стихотворения П. Верлена «Мне под маскою рыцарь с коня не грозил…» («Bon chevalier masqué qui che-vauche en silence…»): И досель его голос в ушах остается: Ну, смотри. Исцелить только раз удается. (Перевод И. Анненского).

Замшелый, источенный временем остов
убогой фелюги
лежит на песке…
Но парус поникший еще
мечтает о солнце и море.

А море кипит и поет —
оно точно сон многошумный
под небом апреля.
Поет и смеется
лазурными волнами в пене серебряной море,
смеется, кипит.
Молочное море,
лучистое море,
серебряной лирой разносит раскаты лазурного смеха,
смеется, поет!

И чудится, спит зачарованный ветер
на облачке зыбком блестящебелесого солнца.
Летит одинокая чайка и, плавно-лениво,
сонливо паря, удаляясь, теряется в солнечной дымке.

Вечер спускался
печальный и пыльный.
Вода распевала
гортанную песню,
толкаясь по желобу
нории тесной.

Дремал старый мул
и тянул свою муку
в такт медленной песне,
журчащей по кругу.

Вечер спускался
печальный и пыльный.

Не знаю, не знаю,
какой добрый гений
связал эту горечь
покорных кружений

с той трепетной песней,
журчащей несложно,
и мулу глава
повязал осторожно.

Но знаю, он верил
в добро состраданья
всем сердцем, исполненным
горечью знанья.

Заря в отдаленье
сверкнула зловещим блеском.
Средь намалеванных резко
чудовищных туч гротескных —
кровь преступленья на полотне
небесном.
· · · · · · · · · · · ·
И в древнем селенье
на площади древней
обозначился четко
черным кошмарным бредом
скелет эшафота
из бревен крепких.
Заря в отдаленье
сверкнула зловещим блеском.

Вы, обжор всеядных тучи,
мухи, племя удалое,
вас увижу я — и тут же
предо мной встает былое.

Ненасытные, как пчелы,
и настырные, как осы,
вьетесь над младенцем голым,
беззащитным, безволосым.

Мухи первой скуки — длинной,
словно вечера пустые
в той родительской гостиной,
где я грезить стал впервые.

В школе мрачной, нелюбимой,
мухи, быстрые пилоты,
за свободные полеты
вы гонимы,

за пронзительное действо —
звон оконных песнопений
в день ненастный, день осенний,
бесконечный… Мухи детства,

мухи отрочества, мухи
юности моей прекрасной
и неведенья второго,
отрицающего властно

все земное… Мухи буден,
вы привычны — и не будет
вас достойных славословий!..
Отдыхали вы в полетах

у ребячьих изголовий
и на книжных переплетах,
на любовных нежных письмах,
на застывших веках гордых
мертвых.

Это племя удалое,
что ни бабочкам, ни пчелам
не равно, что надо мною,
своевольное и злое,
пролетает роем черным, —
мне напомнило былое…

Я жил во мраке тягостного сна
и ко всему вокруг ослеп на годы;
и вдруг ко мне нагрянула весна
во всей могучей щедрости природы.

Из почек зрелых
побеги брызнули стремительным напором,
и россыпи цветов — лиловых, красных, белых —
покрыли землю радостным узором.

И солнце золотым потоком стрел
лилось на прорастающие нивы,
и тополя колонны стройных тел
купали в гулком зеркале разлива.

Я столько странствовал, но лишь сейчас
приход весны увидел в первый раз
и крикнул ей с восторженной тревогой:

— Ты опоздала, счастья не верну! —
но думал, следуя своей дорогой
и к новому прислушиваясь сну:
— Еще я догоню мою весну!

Вдали от сада твоего, за лесом дальним,
который блещет медью и холодной сталью,
горит пурпурно-золотой вечерний ладан.
В твоем саду цветенье далий.
Твой бедный сад!.. Он жалок и ничтожен —
как будто бы цирюльником ухожен,
на карликов похожи низенькие пальмы,
и стриженые мирты по линейке встали…
И в их туннеле — апельсин… Звенит хрустально
фонтан на каменистом ложе
и сыплет, сыплет смех над белой галькой…

На площадь наплывает тень.
Скончался день
под плач вечерних перезвонов.

Стекла окон и балконов
блещут мертвенно в домах,
словно это на погосте