Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

в темноте белеют кости;
вечер кладбищем пропах.

И даль озарена недаром
могильным отсветом кошмара.

Солнце скрылось. Гуще мрак.
Эхо повторяет шаг.

— Это ты? За мною? Ну же!
— Погоди… Не ты мне нужен.

Время тоскою заткало
дряхлый родительский кров,
сумрак просторного зала —
здесь колыбель моих снов.

В гулком биенье упругом
меряя время в углу,
призрачным матовым кругом
светят часы в полумглу.

Тихие капли все то же
шепчут и шепчут с утра:
дни друг на друга похожи —
завтра, сегодня, вчера…

Смерклось. В садах золоченых
ветер трясет дерева…
Как нескончаемо в кронах
ветхая плачет листва!

Час часы показали,
ночь пуста и скучна.
Озябшие тени лежали
в застывшем саду; и луна

гладкая, словно череп,
катилась по небу вниз;
и, в холоде ночи потерян,
к ней руки тянул кипарис.

Сквозь полуоткрытые окна
музыка в дом вошла,
она звучала далеко
и никуда не звала.

Мазурки забытые звуки,
я с детства не слышал вас.
Чьи неумелые руки
вас воскресили сейчас?

Бывает — хандра находит,
и мыслей теряется нить,
и душу зевотой сводит,
и кажется… лучше не жить.

Любви, что хочет родиться,
быть может, недолго ждать.
Но может ли возвратиться
все то, что ушло, — и когда?
Вчера нам даже не снится.
Вчера — это никогда!

Монета в руке испарится,
если ее не хранить.
Монета души испарится,
если ее не дарить.

Ночью вчера мне снилось
— о блаженство забыться сном, —
живая вода струилась
в сердце моем.
Не иссякая, немолчно,
в сердце струился родник.
Новой жизни источник,
я к тебе еще не приник.

Ночью вчера мне снилось
— о блаженство забыться сном, —
пасека появилась
в сердце моем.
И золотые пчелы
из горьких моих забот,
из памяти невеселой
делали сладкий мед.

Ночью вчера мне снилось
— о блаженство забыться сном, —
горящее сердце светилось
в сердце моем.
Солнце в сердце горело,
и кровь горела во мне,
и светом наполнилось тело,
и я заплакал во сне.

Ночью вчера мне снилось
— о блаженство забыться сном, —
сердце божие билось
в сердце моем.

Сердце мое, ты уснуло?
Не возвратятся рои
грез моих? Высох колодец,
мысли таивший мои?
Только лишь тьму извлекают
к свету пустые бадьи?

Нет, мое сердце не дремлет,
не погружается в сны,
но неустанно внимает
знакам с другой стороны,
слушает что-то на кромке
этой большой тишины.

Солнечным утром, читая
строки любимых стихов,
я увидал, что в зеркале
моих потаенных снов

цветок божественной истины
трепещет, страхом объят,
а этот цветок стремится
раздать ветрам аромат.

От века душа поэта
летит сокровенному вслед,
увидеть то, что незримо,
умеет только поэт —
в своей душе, сквозь неясный,
заколдованный солнца свет.

И там, в галереях памяти,
в лабиринте ее ходов,
где бедные люди развесят
трофеи давних годов —
побитые молью наряды,
лоскутья бывших обнов, —
там один поэт терпеливо
следит сквозь туманный покров,
как снуют в труде бесконечном
золотистые пчелы снов.

Поэты, мы чутко слышим,
когда нас небо зовет,
в саду, от тревог укрытом,
и в поле, где бой идет, —
из старых своих печалей
мы делаем новый мед,
одежды белее снега
кропотливо кроим и шьем
и чистим под ярким солнцем
доспехи, меч и шелом.

Душа, где снов не бывает, —
неприязненное стекло,
она исказит наши лица
причудливо и зло.

А мы, чуть заслышим в сердце
прихлынувшей крови гуд, —
мы улыбнемся. И снова
беремся за старый труд.

Разорвана туча. И в небе
сияет чудо дуга…
Кисея из дождя и солнца
наброшена на луга…

…Проснулся… Что замутило
волшебное зеркало сна?..
Встревоженно сердце билось,
темнела вокруг тишина…

…Цветенье лимонных рощ,
кипарисов немые ряды,
радуга, солнце, дождь…
В кудрях твоих брызги воды!..

И все это в памяти сгинет,
как в воздухе мыльный пузырь.

Меня позвали на пороге сна…
Любимый голос звал, давно ушедший:
«Скажи, пойдешь туда, где ждет душа?»
И сердца моего коснулась нежность.
«С Тобой всегда…» И я пошел во сне
по длинной и пустынной галерее.
Я помню белизну Ее одежд,
доверчивой руки прикосновенье.

Той лучистой ночью,
праздничной и лунной,
ночью снов ребячьих,
ночью ликованья —

о душа! — была ты
светом, а не мглою,
и не омрачалось
локонов сиянье!

На руках у феи,
юной и прекрасной,
я смотрел на площадь
в праздничном сверканье,

и любовь, колдуя
в блеске фейерверка,
выплетала танца
тонкое вязанье.

Этой светлой ночью,
праздничной и лунной, —
ночью снов ребячьих,
ночью ликованья —

крепко меня фея
в лоб поцеловала
и рукой махнула
нежно на прощанье.

Все щедрее розы
разливали запах,
и любовь раскрылась
в дремлющем сознанье.

Когда бы я старинным был поэтом,
я взгляд бы ваш прославил в песне, схожей
с прозрачнейшей водой, потоком светлым
струящейся на мрамор белокожий.

Я все сказал бы лишь одним куплетом,
в который плеск всей песни был бы вложен:

— Я знаю сам, что мне не даст ответа,
да и спросить не хочет и не может
ваш взгляд, что полон благостного света,
расцвета мира летнего — того же,
что видел я в младенческие лета
в объятьях материнских в день погожий…