Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Стоят по бокам два вяза —
гигантские часовые,
и тень дают они летом,
а осенью — листья сухие.

То пахарей дом, земледельцев,
плебеев, хотя и с деньгами,
и если распахнуты двери,
а ты проходишь полями,
очаг дымящийся видишь
с торчащими криво камнями.

Пылают угли под пеплом,
и в глиняных двух горшочках
двум семьям на пропитанье
похлебка кипит и клокочет.

Направо — хлев и конюшня,
налево — плодовый садик
и пасека небольшая,
а шаткая лесенка сзади
ведет на две половины
жилых помещений усадьбы.

Альваргонсалесы оба
там с женами обитают,
и в доме отцовском двум парам
с избытком места хватает,
хоть в каждой семье по сыну
уже давно подрастает.

В отдельной горенке, — смотрит
она на садик плодовый, —
есть стол с дубовой доскою,
обтянутой кожей коровьей,
два кресла, черные счеты
(костяшки с тарелку) на стенке
и ржавые шпоры на сбитом
из теса ларе деревенском.

В забытой горенке этой
теперь Мигель проживает.
Отсюда отцы и деды
смотрели, как сад расцветает,
и аист так четок на небе,
на небе синего мая:
когда раскрываются розы
и вся ежевика в белом,
своих малышей он учит
летать на крыльях несмелых.

А в ночи жаркого лета,
когда от зноя не спали,
в окне соловьиным трелям,
и сладким и нежным, внимали.

Здесь старый Альваргонсалес,
гордясь огородом и полем,
а также любовью близких,
мечтал о высокой доле.
Когда на руках материнских
он первенца видел с веселым
смеющимся личиком нежным, —
как солнечный луч, каждый волос, —
и крохотными руками
так жадно тянулся малышка
и к темно-лиловым сливам,
и к ярко алеющим вишням,
то в этот сияющий, кроткий,
хороший осенний вечер
он думал, что может быть счастлив
вполне человек на свете.

А нынче в народе поется,
и песня по селам мчится:
«О дом, где отца не стало!
Беда в тебе приключится.
То дом убийц, — пусть отныне
никто в твою дверь не стучится!»

Осенний вечер, и в роще
совсем золотой и прохладной
уже соловьев не осталось,
уже замолкла цикада.

Последние ласточки в поле,
боясь перелетов дальних,
погибнут, а аисты ночью
из гнезд, сплетенных из дрока
на башнях и колокольнях,
уже улетели.
Над домом
Альваргонсалесов с вязов
срывает ветер нескромный
охапками листья. Однако
у трех акаций тенистых
на паперти за решеткой
еще зеленые листья,
и время от времени с веток
в своей скорлупе иглистой
каштаны падают наземь,
и снова у роз — цветенье
и травы весело встали
на ярких лугах осенних.

На склонах и косогорах,
на кочках, среди расщелин
с травой, сгоревшею летом,
соседствует свежая зелень;
на лысых холмах высоких,
на скалах голых, суровых
клубятся, свиваясь вместе,
пары облаков свинцовых;
поблекла, гниет ежевика
в гигантском лесу сосновом,
и папоротник желтеет;
вода бежит, прибывает
по балкам и по оврагам,
отца Дуэро вздувая.

Земля серебром отливает
и тусклым свинцом суровым;
все в пятнах ржавчины красной,
все залито светом лиловым.

Альваргонсалеса земли
там, в сердце Испании нашей,
и нищи и так печальны,
что есть душа у них даже!

Степь голая, волки воют
на ясный месяц и бродят
от рощи к роще; утесы
и скалы в местах бесплодных;
скелет на скалах белеет,
стервятниками обглодан;
поля бедны, одиноки,
дорог и харчевен не сыщешь, —
поля нищеты проклятой,
поля моей родины нищей!

В одно осеннее утро,
когда пары поднимают,
Хуан и «индеец» мулов
в упряжки свои запрягают.
Мартин в огороде остался,
он там сорняки вырывает.

В одно осеннее утро,
когда на полях все пашут,
по холмику, — виден он ясно
на утреннем небе, — упряжка
Хуановых бурых мулов
вперед продвигается тяжко.

Репейник с чертополохом,
лопух и какие-то прутья
вросли в проклятую землю, —
ни заступ, ни нож не берут их.

Напрасно врезается лемех
кривого дубового плуга
глубоко в землю; похоже,
что движется он по кругу:
он вскроет землю, и тотчас
она смыкается туго.

«Когда убийца за плугом, —
не пахота, а кручина:
еще борозды не проложит,
как лоб прорежет морщина».

Мартин, — в огороде он рылся, —
устав от своей работы,
на миг оперся на мотыгу;
покрылось холодным потом
его лицо.
На востоке
луна полнощекая встала,
запятнана облаком красным;
свой свет она изливала
на изгородь.
В жилах Мартина
от ужаса кровь застыла.
Он в землю вонзил мотыгу,
и кровью мотыга покрылась.

Купил «индеец» ту землю,
где он когда-то родился,
на девушке очень богатой
и очень красивой женился.

Он стал владельцем усадьбы
Альваргонсалеса: братья
ему все продали: поле,
и дом, и улей, и садик.

Хуан и Мартин, два старших
Альваргонсалеса, в трудный
поход к верховьям Дуэро
отправились ранним утром.

Звезда на утреннем небе,
высоком и синем, горела.
Туман, уже розовея,
клубился, густой и белый,
в долинах, в оврагах, и тучи
свинцовые, словно чалмою,
большой Урбион, где родится
Дуэро, накрыли собою.

Они к источнику вышли.
Вода бежала, звучала,
как будто рассказ о были
уж в тысячный раз начинала
и тысячу раз повторяться
ей в будущем предстояло.

Бежала вода, повторяя:
— Свершилось при мне преступленье,
и рядом со мной для кого-то
не стала ли жизнь преступленьем?

Проходят мимо два брата,
вода упрямо лепечет:
Уснул с источником рядом
Альваргонсалес под вечер.

Хуан говорит Мартину:
— Когда я вчера возвращался
домой, то при лунном свете
мне чудом сад показался.

Вдали, среди роз, разглядел я:
к земле человек наклонился,
в руке человека ярко
серебряный серп светился.
Потом распрямил он спину,
лицо отвернул, и по саду
он раз, и другой, и третий
шагнул, на меня не глядя.
Он был седой, даже белый.
Он снова в земле копался.
Луна большая сияла,
и чудом мне сад показался.

Спустились они с перевала
Святой Инес; так подходит
печальный, пасмурный вечер,
ноябрьский вечер холодный.
Идут они молча дальше
тропинкой на Черные Воды.

На землю спустился вечер;
меж буков древних и хилых
и сосен столетних солнце
багряное просочилось.
В лесу громоздятся скалы,
набросанные в беспорядке;
здесь — яма ощеренной пасти
и лапы чудовищ гадких;
там — горб бесформенно-грозный,
а там — раздутое брюхо,
зловещие злые рыла
и челюсть с клыком и ухом;
и ветки, и пни, и скалы,
и скалы, и пни, и хвоя.
А ночь и страх по оврагам
таятся вместе с водою.