Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Течет с колокольни дальней
звон похоронный.
Дождь все хлеще и все печальней
плещет в стеклах оконных.
Но — хлебороб в глубине души —
я повторяю: дожди хороши!
Слава господу и хвала! —
от дождей земля ожила.
Дождь господний для всех един:
хозяин сельских равнин,
при дворе короля господин.
Все обновляя, лейся, не убывая,
вода дождевая!
Капли с каплями соединяя,
струи сплетя в ручьи и потоки, —
подобно секундам жестоким,
преград на пути не зная, —
ты стремишься к морям, в пределы весны,
где все с нетерпеньем
ждет новизны,
жаждет цветенья,
предчувствуя в сладкой дремоте,
что завтра, на утренней грани,
ты станешь колосом ранним,
лугом зеленым, трепетом плоти,
и озареньем, и наважденьем,
и горестным наслажденьем
любить
и любимым не быть, не быть, не быть!

Вот и темнее стало.
Лампочки нить алеет,
горит вполнакала,
я бы сказал, не горит, а тлеет,
от этого толку мало,
свечка — и та светлее.
Чудеса, очков никак не найду…
Куда я их сунул? В книгу, в газету?
Нету очков и нету!
Да вот же они — лежат на виду.
Долгожданный миг —
Унамуно средь новых книг.
О неизменный
кумир бессменный
Испании той, что стремится
возродиться и переродиться!
И я, скромный учитель,
живущий в сельской глуши,
восхищаюсь тобой от души,
о Саламанки руководитель!
Твоя философия — канитель,
шутовство, дилетантство, вранье,
как ты называешь ее, —
она и моя, дон Мигель {63} 63 Мигель де Унамуно (1864–1936) — выдающийся испанский философ, прозаик, поэт и драматург, глава «поколения 98 года». !

Слово живое это
родниковой водой
молодой
омывает сердце поэта.
Поэзия… Разве она сестра
строгой архитектуре?
Фундамента нет у бури…
Ветра игра,
волны и паруса спор,
ладья, уплывающая на простор…
Анри Бергсон {64} 64 Анри Бергсон (1859–1941) — французский философ. «Непосредственные данные сознания» — первая книга Бергсона (1889). Мачадо интересовался философией Бергсона, в 1911 г. посещал его лекции в Коллеж де Франс. Не принимая антиинтеллектуализм Бергсона, Мачадо заимствовал у французского философа категории «интуиции» и «длительности», которые помогли оформиться пониманию поэтом внутренней жизни как развивающегося во времени единства чувственного, эмоционального и интеллектуального начал человеческого «я». . Труд любопытный и странный
о «Непосредственных данных
сознания». Удивляет меня
эта заумная болтовня!
Но мошенник Бергсон отнюдь не дурак,
друг Унамуно, разве не так?
Всем известный Иммануил {65} 65 Иммануил Кант (1724–1804) — великий немецкий философ.
великим эквилибристом был;
а этот француз-пройдоха
выступил в новой роли:
я и — свобода воли.
Придумал неплохо!
Чего же вам боле:
что ни мудрец — проблема,
что ни безумец — новая тема.
Мы, конечно, живем не вечно, —
жизнь многотрудна и быстротечна, —
но жаждет всегда человек
не рабом, а свободным прожить свой век;
лишь тогда все нам будет едино,
когда волны сумрачных рек
нас унесут в пучину.
…Вот так и живешь в городишке таком…
Себя ублажаешь духовной пищей,
чтобы потом единым зевком
итог подвести скучище.
В чем отыскать этой скуке контраст?..
Или все — пустота и тщета, сует суета,
как глаголет Екклезиаст {66} 66 «Книга Екклезиаста », то есть проповедника, — философский трактат, включенный в Библию и написанный по библейскому преданию, царем Соломоном. ?..
Дождик слабеет. Где мои боты,
зонтик, пальто… Прогуляться охота.
Пойду… Не промокну, бог даст!

Вечер. Аптека освещена —
здесь вроде клуба она.
Идет разговор.
— …Дон Хосе, ей-богу, позор:
распоясались либералы,
эти свиньи, эти нахалы!..
— Э-э, дорогой, либералы — вздор!
Откарнавалятся карнавалы,
консерваторы снова захватят власть,
с ними тоже — не сласть,
но хоть ясно, что и к чему,
и опять же — порядок в дому.
Всему свой черед,
все пройдет, быльем порастет,
как говорится,
даже горе сто лет не длится.
— Да, за годами года промелькнут…
И снова заварится каша.
Я думаю, дети наши
тоже с наше хлебнут.
От судьбы, дон Хуан, не уйдешь!
— Ох, не уйдешь! Не уйдешь от судьбы!
— В поле-то — видели? — всходит рожь
— Дождик больно хорош…
А бобы?
Так и лезут из-под земли!
— До времени как бы не зацвели,
вдруг — мороз, холода…
— Эх, была бы весна дождливой!
Ведь оливам нужна вода,
ливни нужны оливам!
— Да, без дождя беда…
Огород и поле, пот и мозоли —
вот она, наша доля!
А дожди…
— Говоря короче,
будет дождь, коль господь захочет!
— Что ж, сеньоры, спокойной ночи!..

Тик-так — повторяют часы бессонно,
день прошел, как другие дни —
монотонно
твердят они.
Листаю книгу об этих странных
«Непосредственных данных
сознанья»…
Молодец, ей-богу, Бергсон!
Это «я», что придумал он, —
основа всего мирозданья, —
бушует в загончике плоти бренной,
а станет тесным загон —
прочь с дороги! — сломает стены
и мгновенно вырвется вон.

О саэта, песня цыган,
обагренная кровью Христовой,
вечно — с жалостью, вечно готова
вынуть гвозди из божиих ран.
О саэта, из года в год,
словно лестницу к месту казни,
андалузский народ на праздник
Пасхи тебя несет.
О саэта, старая песня
моего андалузского края,
умиравшему в муке крестной
ты бросаешь цветы, сострадая.
Песня-жалость, нет, не тебе
посвящаю я эти строфы.
Петь хочу не Христа Голгофы, —
а идущего по воде.

Человек из казино второго сорта,
где Каранчу как-то раз встречали,
седовлас, лицо усталое потерто,
а в глазах полно и скуки и печали;
под усами цвета пыли — губы вялы
и грустны, но грусти нет — на самом деле,
нечто большее и меньшее: провалы
в пустоту, в безмыслие паденье.
Он еще нарядным выглядит в пижонской куртке
бархатной, изысканной и модной,
и в кордовской шляпе, глянцевой и жесткой,
благородной.
Дважды вдовый, три наследства промотал он —
три богатства унесли с собою карты,
воскресает он, не выглядит усталым
только в приступе картежного азарта
или славного тореро вспоминая,
или слушая рассказы о бандитах,
иль о том, как карта выпала шальная,
о кровавых потасовках и убитых.
Он зевает, слыша гневные хоралы,
что, мол, власти наши косны, злы и грубы!
Он-то знает, что вернутся либералы,
возвратятся, словно аисты на трубы.
Как боится он небес, землевладелец!
Он и чтит их; иногда нетерпеливо
вверх поглядывает он, на дождь надеясь,
беспокоясь о своих оливах.
Ни о чем другом, унылый, нелюдимый,
раб сегодняшней Аркадии — покоя,
он не думает, и лишь табачным дымом
омрачается лицо его порою.
Он не завтрашний, но он и не вчерашний,
плод испанский, не зеленый, не гнилой,
он — созданье «никогда», ненужный, зряшный
плод пустой,
плод Испании — несбывшейся, былой,
нынешней — с седою головой.