Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Уходит месяц
парусом косым.
Полны колчаны
утренней росы.

Но слепы лучники —
ах, слепы,
как любовь!

На желтой башне
колокол
звенит.

На желтом ветре
звон
плывет в зенит.

Над желтой башней
тает звон.

Из пыли
бриз мастерит серебряные кили.

Едут сто конных в черном,
головы опустив,
по небесам, простертым
в тени олив.

Им ни с Севильей, ни с Ко́рдовой
встреча не суждена,
да и с Гранадой, что с морем
разлучена.

Сонно несут их кони,
словно не чуя нош,
в город крестов, где песню
бросает в дрожь.

Семь смертоносных криков
всем им пронзили грудь.
По небесам упавшим
лежит их путь.

Гитара,
и во сне твои слезы слышу.
Рыданье души усталой,
души погибшей
на круглого рта твоего вылетает,
гитара.
Тарантул плетет проворно
звезду судьбы обреченной,
подстерегая вздохи и стоны,
плывущие тайно в твоем водоеме
черном.

В ночи сада,
выбеленной мелом,
пляшут шесть цыганок
в белом.

В ночи сада…
Розаны и маки
в их венках из крашеной
бумаги.

В ночи сада…
Будто пламя свечек,
сумрак обжигают
зубы-жемчуг.

В ночи сада,
за одной другая,
тени всходят,
неба достигая.

В белом домике скоро отмучится
петенера, цыганка-разлучница.

Кони мотают мордами.
Всадники мертвые.

Колеблется, догорая,
свеча в ее пальцах нетвердых,
юбка ее из муара
дрожит на бронзовых бедрах.

Кони мотают мордами.
Всадники мертвые.

Острые черные тени
тянутся к горизонту.
И рвутся гитарные струны
и стонут.

Кони мотают мордами.
Всадники мертвые.

Ай, петенера-цыганка!
Ай-яй, петенера!
И место, где ты зарыта,
забыто, наверно.
И девушки, у которых
невинные лица,
не захотели, цыганка,
с тобою проститься.
Шли на твое погребенье
пропащие люди,
люди, чей разум не судит,
а любит,
шли за тобой, плача,
по улице тесной.
Ай-яй, моя петенера,
цыганская песня!

Ища от любви защиты,
спят они, сто влюбленных,
сухою землей покрыты.
Красны, далеки́-далёки,
дороги Андалусии.

В Ко́рдове средь олив
поставят кресты простые,
чтоб не были позабыты
те, что навек уснули,
ища от любви защиты.

На желтой башне
колокол
звенит.
На желтом ветре
звон
плывет в зенит.

Дорогой, обрамленной плачем,
шагает смерть
в венке увядшем.
Она шагает
с песней старой,
она поет, поет,
как белая гитара.

Над желтой башней
тает
звон.

Из пыли
бриз мастерит серебряные кили.

Лола стирает пеленки,
волосы подколов.
Взгляд ее зелен-зелен,
голос ее — лилов.

Ах, под оливой
была я счастливой!

Рыжее солнце в канаве
плещется около ног,
а на оливе воробушек
пробует свой голосок.

Ах, под оливой
была я счастливой!

Когда же у Лолы мыла
измылится весь кусок,
ее навестят торерильо.

Ах, под оливой
была я счастливой!

Ампаро!
В белом платье сидишь ты
одна у решетки окна

(между жасмином и туберозой
рук твоих белизна).

Ты слушаешь дивное пенье
фонтанов у старой беседки
и ломкие, желтые трели
кенара в клетке.

Вечерами ты видишь — в саду
дрожат кипарисы и птицы.
Пока у тебя из-под рук
вышивка тихо струится.

Ампаро!
В белом платье сидишь ты одна
у решетки окна.
О, как трудно сказать:
я люблю тебя,
Ампаро.

Медь цыганской струны
и тепло итальянского дерева —
вот чем было
пенье Сильверио.

Мед Италия к нашим лимонам
шел в придачу
и особенный привкус дарил
его плачу.
Страшный крик исторгали пучины
этого голоса.
Старики говорят — шевелились
волосы,
и таяла ртуть
зеркал.
Скользя по тонам, никогда
их не ломал.
Еще разбивать цветники
мастер был редкий
и возводить из тишины
беседки.

А ныне его напев
в последних отзвуках тает,
чистый и завершенный,
в последних отзвуках тает.

Ростом колосс,
был он, как девочка,
тонкоголос.
Ни с чем не сравнить его трель —
гибкий
стебель певучей скорби
с цветком улыбки.
Ночи Малаги в его пенье
лимонной тьмой истекают,
и приправила его плач
соль морская.
Пел он, слепой, как Гомер,
и была в его голосе сила
беззвездного моря, тоска
стиснутого апельсина.

В зеленых глубинах зеркал
лампы мерцают устало.

На темном помосте, одна, в глубине
застывшего зала,
хочет со смертью вести разговор
Паррала.
Зовет.
Но та не являет лица.
Зовет ее снова.
Сердца,
сердца сотрясают рыданья.
А в зеркалах, зеленея,
колеблются шлейфов шелка,
как змеи.

С черного неба —
желтые серпантины.

В мир я с глазами пришел, о господь
скорби моей сокровенной; зачем же
мир покидает незрячая плоть.
И у меня
только свеча
да простыня.

Как я надеялся, что впереди
ждет меня свет — всех достойных награда.

Вот я, владыка, — гляди!
И у меня
только свеча
да простыня.

Лимоны, лимоны
на ветках дерев,
падайте на землю,
не дозрев.
Раньше иль позже…
Вот: у меня
только свеча
да простыня.