Олег Ильинский - Стихи. Книга Пятая

Зябко ржали лошади в загоне,
На ветру подергивали кожей,
Брали хлеб с протянутых ладоней
У шуршащих листьями прохожих.
Терлись об устои загородки,
Падал лист на выгнутые спины,
И смотрели утомленно-кротко
Безразличным взглядом лошадиным.
Целый день во власти листопада
Шелестел кленовый сумрак просек:
В помутневших лошадиных взглядах
Отразилась пасмурная осень.

Крылья резко шуршат,
И в массивные стекла потоком
Брызжут волны рассвета,
Расплавив кристаллики льда.
Самолет неспеша
Проплывает замерзшие топи,
И зеркальным макетом
Под ним золотится вода.
Под крестом плоскостей
Безграничное поле для взгляда,
Лабиринт островов
В серебристых прожилках воды…
Предрассветная тень
Залегла над притихшей Канадой
И туман обволок
Острова, перелески, пруды.
Там внизу, далеко —
Лес нетронутый, иссиня-серый,
Здесь — вселяется в душу
Смиряющая высота:
Нам дано с облаков,
С самолета почуять размеры
Океана и сушу
Под нами как карту читать.
Это тысячи миль,
Это тысячи футов над морем,
Это тысячи лет,
Проведенных в плену у земли,
Это звездная пыль
За стеклом, это вспышки в моторе
И соседство планет,
Проплывающих в синей дали.

Бродит луна в готических крышах,
Кошка по карнизу скользит, как тень.
Собор темнеет, склонился в нише
Каменный рыцарь на каменную постель.
Готический город. Здесь похоронен
Какой-то король и какой-то граф,
Сияет застывшее море кровель,
Сияют стекла, свет луны разобрав.
Застывшее в камне средневековье
Живет и дышит на гребнях крыш.
Не верь перинам. Не верь покою
Сапожных лавок и соборных ниш.
Дышит орган. Он плетет простую,
Старую мелодию, он ведет диалог.
Слышишь, как робкая душа тоскует.
Как бьется и плачет и не находит слов?
Помнишь, жила за углом и после
Бросилась в реку с крутых перил,
А отец-сапожник судачил с гостем,
Пиво отхлебывал и трубку курил?
Помнишь ее на рынке с корзиной
На узеньком локте в коротком рукаве? —
Густым золотистым солнцем сквозили
Легкие пряди на светлой голове.
Что тебе граф и король в соборе,
Скульптурных надгробий угловатая тень…
В каждом лице — беспомощность горя,
Круглая корзина и сборки у локтей.

Черный лес кишит светляками,
Населен водой и листвой,
И летучую мышь привлекает
Говорящий осины ствол.
В лунном зареве лес светлеет,
И в листве берез молодых
Кружатся легконогие феи,
Рожденные от бегущей воды.
Боттичелли бы рисовать их
И роднить с фиалкой лесной,
Мотыльков рассыпать на платьях
И пускать на луга весной.
На смешки безобидных леших
Отзываются голоса,
Серебрится в луне орешник,
Золотится в луне роса.

К камину села, подогнув колени,
И пристально смотрела на огонь,
Такая маленькая по сравненью
С огромной тенью, согнутой дугой.
Каминный уголь светлой дрожью метит
Ее глаза, а золотая прядь
С огнем сосновым соревнуясь в цвете
Летает, гребешку не покорясь.
Камин горит и синим дымом курит,
Летят и тухнут искорки звеня —
Ей быть бы по повадкам и фигуре
Сестренкой шустрой этого огня.
Она вся в штрихе, который утрачен,
Как только подмечен и тотчас стерт.
Едва зарисован. Она задача,
Которая с каждым шагом растет.
Она сидит и двигаются тени,
Сидит перед пылающей сосной,
Такая маленькая по сравненью
С моим огромным чувством за спиной.

Снилась императору Вселенная:
Реял крест над холодом закона,
Заплывал в покои толстостенные
Топот христианских легионов.
Под кадильный плеск, под возглас «Кирие»
Совмещались в куполе Софии
Катакомбы Рима, грозы Сирии,
Фиваидские скиты сухие.
Сон сбылся. Неслись пески горячие,
Поднимался дым селений брошенных,
У вандалов Африка захвачена,
Возле Тибра ржали в пене лошади.
Цвел Константинополь. Гимнам вторила
Тишина дворцовых переходов,
Обрастала догмами история,
На века записывался Кодекс.
Сон сбылся, но явь была расплатою:
В первый раз в лицо пахнуло тленом,
Складка меж бровями императора,
Трещина качнувшейся Вселенной.

Мы прочно встали на водоразделе,
Водораздел просторен и высок,
Он перед нами прошлое расстелет
И вести будущего донесет.
Сквозь грохот войн, сквозь взрывы в черной пене,
Сквозь слизь траншей и глину волчьих ям
Мы прадедам кивнем сквозь поколенья
И руки им протянем, как друзьям.
Грановский и Киреевский… За ними
Прохладный Запад ровно золотист,
За ними в колокольном переливе
Свободной грудью дышит романтизм.
Любовь и дружба… В ровных плитах камень,
Гремит собор, звучит просторный неф
И летний вечер, как в хрустальной раме,
Спокойно гаснет в стрельчатом окне.
Безудержные споры до рассвета,
Где совершенством бредит каждый вздох,
Колонны. Парки. Университеты,
Широкий взлет сороковых годов.
Наивность? — Нет. Уверенность и цельность
Души свободной, совести простой.
Мы ясность духа заново оценим,
Мы цельность сердца вновь поставим в строй.
Искания мы закрепим в ответах,
Учась друзей в прошедшем узнавать.
Мы будущему шлем, как эстафету,
Их веру, мысли, чаянья, слова.

«Равенна, двадцатого мая.
Всех впечатлений не передашь,
Комнату в пансионе снимаю,
Простите за слепой карандаш.
Погода прохладная. После Рима
Все простужаются и чихают.
Жизнь фантастически неповторима,
Тетради исписываю стихами».

Пролетки за окнами проезжали,
Весенняя дымка к морю звала
И небо через листву отражалось
На солнечной полировке стола.
И в солнечных зайчиках, в бликах этих
Бессмертье обещано наверняка,
Обещана жизнь в золотистом свете,
Юность продолженная в века.
Крыши сквозь дымку позолотились,
Синим отсвечивает потолок,
И ветер откуда-то из Византии
Доносит разговор куполов.
Готы ломают Рим. Теодорих
Рвется к Равенне, шпоря коня,
Девы мозаик в гулком соборе
Шествуют, головы наклоня.
Вторглись в пределы владений спорных
Варвары. Врезался конский храп,
Копья, копыта, медные шпоры,
Полчища. Ветер. Полчища. Прах.
И все это здесь и все это рядом,
И кажется будет копьем задет
Верхний жилец с блуждающим взглядом,
Приехавший на неделю студент.
И всё это вместе — весна в Равенне,
Первая без опеки весна,
Весна кипарисов, склепов, ступеней,
Страниц неоконченного письма.
________________________________________