Олег Ильинский - Стихи. Книга Пятая

Голуби из-под ног взлетали,
Вспархивали на крыши, треща,
У паперти церкви Сан Витале
Были туристы в светлых плащах.
В эту дверь вступаешь как в вечность,
В эту дверь вступаешь как в склеп,
Камень древностью обесцвечен,
От потёмок камень ослеп.
Дверь захлопнул, как в воду канул,
Наверху сомкнулась волна,
Здесь встречаешь Юстиниана
За колонной возле окна.
Только где-то очень далеко,
Через стены сквозь строй веков
Слышен улиц весенний клёкот,
Набегающий гул подков.
От шагов просыпался камень.
Из конца в конец к алтарю
Бил янтарь по оконной раме,
Пропуская в купол зарю.
Небо шло в просветах оконниц,
Фреска разламывалась в порошок,
Девушка, прижавшись к колонне,
Чертила в блокноте карандашом.
«Господи, это она, в читальне
Виденная в последний раз…»
Он пошел по приделам дальним,
Не спуская с фигуры глаз.
«Плиты… Неважно… Чем откровенней…
Ударом тока расплавлен наружный пласт…
Встретить ее, сейчас, в Равенне
В Сан Витале, с глазу на глаз…»
Камни хрустящей пылью покрыты,
Сырость на фреске ниши стенной…
Он подошел вплотную по плитам
И встал, не дыша, за ее спиной.
Легким хотелось неба и воли,
Ветра хотелось. Шли года.
Он перевел дыхание. «Оля!
Вот уж не думал, не гадал.»
Дрогнули плечи. Легкая нота
В солнечный купол понеслась,
Она опустила руку с блокнотом,
Морем плеснулась сила глаз.
Если улыбается фреска
И заговорила мозаика,
А от крылатого плеска
Ангелов купола разверзаются,
То и тогда в надмирных высотах
Не верят, не радуются сильней
Чем он — голубой обложке блокнота
И одиночеству церкви — с ней.
Руки ее немного узки,
Античное что-то есть в лице…
Туристы какие-то по-французски
Переговаривались в дальнем конце.
Потом он спросил, рукой беспричинно
Волосы висков шевеля,
«Ты мое письмо получила?
То письмо, в конце февраля».
Глаза посмотрели из Фаюма,
Как на защиту взвилась рука.
Она сказала почти угрюмо:
«Не надо… Не будем о нем… пока»
Это письмо, вернее записка,
Признание ей во вся и всём,
Было как бомба, было как искра,
Было последним, было как сон.
Но это была весна Равенны,
Умная это была весна,
Всё принимающая мгновенно
За дополнение к тексту письма.
Они говорили. Из Сан Витале
Они выходили налегке,
Они в базиликах древних витали,
Вино покупали на уголке.
Они говорили. Они смеялись,
Читая латинские письмена,
Бежали часы. Тени сменялись,
В Равенне была большая весна.

_____________________________________________

Дверь в пансион скрипела как скрипка,
Лестница хромала как бес,
Ночью к письму прибавил постскриптум:
«Здесь, между прочим, Оля С.
Вчера из Палермо. Мила донельзя,
До помрачительности мила.
На колокольне мы были вместе
И оборвали колокола».

_________________________________________

Листья охвачены влажным блеском,
Капля дождя на ветке дрожит,
И оживают статуи. Фрески
Преображаются в плоть и жизнь.
«Письмо мы дописываем вместе,
Ветер и свет в него внесены,
Пусть оно будет вехой и вестью
Первой свободы, первой весны.
Оно как дневник. Как кадры поездок,
Как память о вёснах вьюжной зимой.
Письмо отправлять уже бесполезно,
Через Болонью едем домой.
Камень и фрески Сан Витале,
Душа из Фаюма, грань в судьбе,
Ясно-золотистые дали,
Письмо из Равенны самим себе».

Войдешь, как лето легкая, как липа
Цветущая, и подойдешь к столу,
Навстречу чашка просияет ликом,
И солнечную переймет стрелу.
И будет в ветре отворенных окон
Дымиться кофе. Будут облака
Скользить по веткам, белые, как хлопок,
И будут влажны лепестки цветка.
Ты будешь пить, как эльфы в чащах пили,
Как пчелы тянут солнечный раствор,
Ты будешь пить из бабочкиных крыльев,
Прозрачно нанесенных на фарфор.

В июне ночь сама себе не верит,
Уходит, оставляя влажный след.
По дну оврага, проясняя берег,
Прохладный пробирается рассвет.
Сырое утро ищет воплотиться
В прохладных листьях солнечных лесов,
Подслушать потревоженную птицу
И глянуть в пруд, как в женское лицо.

По оврагу мостик переброшен,
На листве — росистые следы,
В стрельчатые прорези окошек
Входят сосны и глядят пруды.
В стрельчатую тень книгохранилищ,
В лабиринт понятий и систем,
Без помехи впархивают крылья,
Пробуждающиеся в кусте.
Засмотреться и не оторваться —
Так неповторимы и милы,
Так проворны легкие повадки
Белок, обметающих стволы.
Веют птицы в лиственном просторе,
И смолистый воздух примирен
С кислым запахом лабораторий,
С формалином и нашатырем.
Переходам лестничным поверив,
Мысль и веру, отдых и досуг
По страницам за дубовой дверью
Скорые семестры понесут.
Лес, бегущий к университету,
Золотистым солнцем просечен;
Тишина воды и шорох веток;
Готика, заросшая плющом.

Сместились линзы. И колюч
Прохладный блеск винтов и стекол,
Плывет случайный синий луч,
Попавший в поле микроскопа.
Огромный, чистый горизонт
Капризной волей стекол создан,
Он, как пространство, бирюзов,
Прозрачен, как вечерний воздух.
С экватора, наискосок,
Пассат веселый дует крепко;
Сияя зеленью лесов,
Лежит растительная клетка.
Играя линзами, найду
Ее. Чертеж ее бесспорен,
Она, как кочка на пруду,
Как Крит на Средиземном море.
Меж контуров архипелага
Вода зеркальная без дна,
Веселая морская влага
На голубом стекле видна.

Графин бросает винный блик на скатерть.
Мы пьем вино. Мы тихо говорим,
К нам вместе с небом в розовом закате
Всей глубиной вступает в раму Рим.
Рябые блоки мрамора и травы,
Упрямый букс и лестницы из плит,
Фундаменты обрушенного храма,
Где ветер набегающий пылит.
Закат фронтоны переметил косо
И лег на стол через стекло окна.
Он золотист, как кожа абрикоса,
И в нем мерцанье красного вина.
За Римом лом еврейского погоста,
Вход в катакомбы с запахом земли,
В пыли дорог — апостольская поступь,
Босые ноги в мраморной пыли.
Сходились ходоки Кападокии,
Встречались лица, расы, племена,
Молитвы пели. Радовались. Пили
От красно-золотистого вина.
И были львы. Арена Колизея
Шурша песком сулила вечный свет.
Вонючих клеток ржавчина и зелень
Уже бессильны. Смерти больше нет.
Под крышей христианской базилики,
В кадильном дыме, в солнечной пыли
Коринфские колонны — прозелиты
Безоблачную старость обрели.
Здесь юность мира вихрем проносилась,
Крошился мрамор, сеялась трава,
История накапливала силы
И говорила вечные слова.
Мы пьем вино. Щербатый камень Рима
Вздымает капители за окном.
Здесь каждая черта неповторима,
И кажется здесь каждый шаг знаком.
Лет вымерших полу снесенный остов,
Ряды колонн в разрозненном строю.
Я вспомню век, когда бродил апостол,
Как вспоминают детство и семью.