Олег Ильинский - Стихи. Книга Пятая

Бурелом громоздится на склон,
В нем дремучая ель загрустила,
И зелеными звездами клен
Припекает поляне затылок.
Циклопический каменотес
Сквозь завал, в ледниковом разгроме
Валуны на вершину понес,
Да оставил ржаветь в буреломе.
А внизу — первозданный уют
И овраги не пахнут угрозой,
Даже эти леса признают
Столбовое дворянство березы.

Иных названий детству не ищу,
Иных страниц так сказочно раздолье,
Что я сегодня милый долг плачу
Лесистой благодати Подмосковья.
Подумать только — это тут возник
Тот легкий сплав из мысли и пространства,
Тот травянистый, ласковый дневник,
Двойник души, с которым не расстаться.
Там слышится застенчивый, как вздох,
Как шелест перевернутой страницы,
Волоколамск в полете поездов,
Там Истра недодуманная снится.
Все, чем живем, что знаем, что велим
Себе до смерти вспоминать в разлуках,
Вместилось в Новый Иерусалим,
В еловый шорох и в зеленый купол.
Мы скажем: память, скажем: род, семья,
Минувший век, лирические узы,
Портретный век, он весь про те края,
В нем ровный гул моих лесов под Рузой.
Колесный шум, тележный шум страды,
Ушедших лиц, страстей старинных тени.
Сосновый шум, заросшие пруды,
Ветшающие церкви и именья.
Что мне поделать? Я-то ведь из тех,
Что мифы ткут и явь читают в мифах.
Гляжу на камень выщербленных стен,
На темную иконную олифу.
Век миротворец. Золотой разлив
Того, что нынче стало безымянным,
Скульптурный быт, до боли тонкий лик,
Прохладный, как лесистая поляна.
Такая трепетная акварель
В иной аллее вдруг возьмет за горло,
И кажется, что нет любви острей,
Чем наша боль по этим дням просторным.
Деревья эти музыкой гласят
О веке том, который государил;
Я прошлое возделывал, как сад,
А в настоящем был, как столб, бездарен.
Я эти виды видывал во сне,
Я открывал их в мраморе и слове…
Спокойно спит у памяти на дне
Зеленая гробница Подмосковья.

Китайская штука из белой бумаги,
Из школьной тетради — китайская магия,
С подробным решеньем какой-то задачи,
С большим, как крыло, обещаньем удачи.
Поэзия — клинопись Шамполиона,
Насмешливых муз агентурные шифры,
Застенчивый облик веранд застекленных.
Влюбленность, суровой ниткой прошитая.
Когда на бечевке бумажного змея
Она поднимается с детских площадок,
Кончается детство, и новое зелье
Уже называется — взрослая радость.
За бледным китайцем с мочальным хвостом
Взмывает строка за железную крышу
И видит задворки оттуда. Потом
Весь мир, осененный лучинным крестом,
Уже обретает иные черты.
Просторные кровли. Напор высоты.
Летун в облаках — синеватое лезвие,
Упругая нитка с флажком на конце,
Узкая рукопись, надпись — поэзия —
Синим пером на скуластом лице.

В темной трещине влажных пластов,
В диком месте таится, негадан,
На уступе — лиловый цветок.
Орошенный водой водопада.
Каждый шаг — как сюжетный рассказ,
В каждом звуке — прохладная радость.
Это утро — как влажный алмаз
В переливе играющих радуг.
Эта влажная дымка чиста.
И любые провалы искупит
Водопадная свежесть листа
И лиловый цветок на уступе.

В какой-то зазубринке памяти
Цветная улыбка вина —
Допустим, Вы осень расплавите
И выпьете краски до дна,
Допустим, Вы вспомните просеку,
Горячую печку и кров,
Допустим, у памяти спросите,
Что думал уют вечеров,
Когда он наматывал кружево
На кончик стального пера,
Когда он с каменами ужинал,
С Энеем сидел у костра,
Что думала дикость лесная,
Куда уводила тропа?
И память ответит: «Не знаю,
Я к старости стала глупа».

Июнь был чист, как женская ладонь,
В нем было много синевы и влаги,
Соперничая с белизной бумаги,
Он ясен был, как месяц молодой.
Он мне подарен с кончика пера,
И, в частности, он был, как я, свободен,
И долгие гуляли вечера
В сырой траве лесных своих угодий.
И я ходил по пояс в светляках,
И ты в траве промачивала ноги,
И дерево у полевой дороги,
Блаженствуя, тонуло в лопухах.

Зимой, на исходе семестра,
Как издавна заведено.
Созвездья Святого Сильвестра.
Шутя, заглянули в окно.
К окошку был космос причален.
И. в стекла войдя без труда,
Звезда угораздила в чайник,
И сразу вскипела вода.
Орудуя зеркальцем синим.
Рассвет водворился внутри,
И вспыхнуло пламя в камине
От чистого блеска зари.
И воду в тазу зарумянив.
И в комнате чувствуя власть,
Заря подает умыванье,
Прищурясь и тихо смеясь.
И празднику света поверив,
Водой откупившись от сна.
В светящийся иней деревьев
Я сверху гляжу из окна.
Всех кровель морозные грани
Румяным крылом охватив.
На всех колокольнях играя,
Заря подбирает мотив.
На мерзлом стекле шевелится
Кристаллов орнамент простой,
И книга раскроет страницу,
И рукопись ляжет на стол.
И в мыслях — алмазная резкость,
И крыш синеватый излом.
А вьюги Святого Сильвестра
С полночи звенят за стеклом.

Там красок не будет, они не нужны,
Витражи там падают в пропасть,
И только бельгийские ноют дожди
В своих серебристых окопах.
Рябых заграждений заржавленный еж,
Тарельчатый шлем и обмотки —
Туг смысла — не сыщешь, костей — не найдешь,
Тут бестолочь жизни короткой.
О датах задумался — проще без дат —
Тяжелая боль без исхода.
…Проехал на Марну убитый солдат
В такси допотопного года.

И сумерки станут сгущаться в стекле,
И лампочка вспыхнет в подъезде,
И город потонет в сияющей мгле
Реклам, фонарей и созвездий.
О, сколько там улиц! Квартал за квартал,
Бульвар за бульвар забегает,
А ветер, покуда он ночь скоротал,
Метался и лязгал зубами.
Он терся о крышу бездомной листвой,
Какой-то мотив повторяя,
Кружился, летя за киоск угловой,
Бессонно качал фонарями.
Нью-йоркские ночи — им нету числа,
Ноябрь словно бритвой изрезан,
До света знобила чернильная мгла
И зябло в окошке железо.

Мы оценим сухость летних улиц
И улыбку светлого окна,
В тесноте из столиков и стульев
Мы пригубим красного вина.
Торопились сутки и недели
И не помнили, сходя на нет,
Сколько мы за столиком сидели,
Пять минут или пятнадцать лет.
Словно мы играли и смеялись,
Сидя под стеклянным колпаком,
Только за окном у нас сменялись
Рим, Равенна, Мюнхен или Кельн.
В светотени этого уюта,
Как цветные сумерки легка,
Ты была бессмертием минуты
И значеньем каждого глотка.
Тени переменятся местами,
И поблекнет улица стекла —
Мы сейчас расплатимся и встанем
И поймем, что это жизнь прошла.