Олег Ильинский - Стихи. Книга Пятая

В кабинете гравюры на дереве
Подмалеваны красным мелком;
А в окошке гравюрное дерево
Золотому закату доверило
Древний выгиб, поросший грибком.
Это дерево в облаке шарило,
Эта крона ждала Рименшнайдера,
Наклоняясь тяжелым стволом
Над моим необъятным столом.
Размыкая тугое кольцо,
Брызнут щепки, и резчик веселый
Ветру даст человеческий голос
И слепому наросту лицо.
И фигуры в резном алтаре
По-готически выгнут ладони,
Заиграет на легкой заре
Это дерево, как молодое.
А остаток сухого ствола
Подберет новоявленный Дюрер,
И войдет в древесину пила
И нарежет досок на гравюры.

Скрипичный ключ, озерный лебедь,
Зеленый отблеск от воды;
На солнечном вечернем небе
Грозы лиловые следы.
Под окнами давили гравий
Колеса лаковых карет;
А окна Моцарта играли
И падал золотистый свет.

Световая бабочка окна
Словно хочет тюлем заслониться,
И густая ночь оживлена
Золотистым шелестом страницы.
Над листом мелькает карандаш
И рука слегка вращает глобус —
Ты кусочек вечности отдашь,
Чтоб светиться то окно могло бы.
Чтобы этот комнатный уют
В красновато-карем абажуре
Улыбался, думал и дежурил,
Как круги светящихся кают.
Мир в окне — он идеально тих,
Даль, как память приглушает звуки:
Этот глобус, карандаш и руки —
Словно чистый диапозитив.
Свет еще реален и горит,
Но уже, забыв про частный случай,
Переходит в музыку и ритм
И скупой язык бессмертью учит.

Соседство розы с серебром:
В кофейнике двоятся листья
И облака. А дальний гром
Нахмурил брови, как завистник.
И если громовой удар
На стекла ринется ознобом,
И яблок золотой загар
Поблекнет в пасмурной столовой,
И зазвенит в шкафу хрусталь,
И мы оглянемся в тревоге,
А дождь в саду пойдет свистать
В сырых кустах, ломая ноги,
Дом встанет прочно, как ковчег,
И круглый стол, и эта скатерть
При каждом громовом раскате
Ответят в ласковом ключе.
В семейном блеске серебра
И в бархатном покое розы
Треск гальванической угрозы
Померкнет, схлынув со двора.
Все окна настежь. Над столом
Скользят смеющиеся тени,
А роза рдеющим челом
Глядит в серебряный кофейник.

Там, где лестницы рвутся на волю,
Забывая калитку закрыть,
Где дупло, как окно слуховое
Ловит ухом веселую прыть
Шустрых птиц, озабоченных стройкой
Без бетона и без чертежа,
Где от тополя пахнет настойкой
И ольха прозябает дрожа,
Где входя сквозь проломы забора,
Застревая в пролете окна
Черной тушью по синему город
Властно пишет свои письмена,
Где душистой и остренькой стрелкой
Раскрывается почка дыша —
Там скользит серебристою белкой,
Растекаясь по древу душа.

И не было ни окон, ни исходов.
Железной гарью пахли пустыри,
И небо жгло, и горлу снился отдых,
И череп стал расплавленным внутри.
Потом он стал скафандром водолаза,
Он расширялся в целый шар земной.
В мозг врезались, чернея, ветки вяза
Через стекло. И ветки стали мной.
Уже во мне кипел прилив деревьев,
Уже во мне клубились облака,
У серых птиц нахохливались перья,
Морской болезнью маялась тоска.
Сияющий зеленоватый вал
Меня накрыл и я утратил память,
Я стал водой, стал солью, стал досками,
Я волнами по ветру кочевал.
Я плыл в хрустальном солнечном раздолье,
Но боль вошла, томительно сверля,
И я узнал по этой тусклой боли,
Что воротилось время и земля.

Сзади стена огромного роста,
Спереди город рябит, как во сне.
Триумфальная арка открыта в звезды,
И мелом намазан на статуях снег.
Где мы? В Нью-Йорке? Но смыты преграды:
Мы вдвинуты в рамки иного пласта;
Сквозь прорезь чугунных оград Петрограда
Льдины ныряют в пролеты моста.
Век девятнадцатый в вечность канул,
Но луч от него на будни упал.
Свеченье эпохи поймал Тынянов
Системой оптических зеркал.
Почерк его пером без помарок
На петроградском снегу нанесен,
И я узнаю себя в мемуарах,
Я ставлю их, как спектакль режиссер.
Меня окружают знакомые лица,
Они сквозь печать потянулись ко мне,
А я оторвался на миг от страницы
И в стеклах увидел арку и снег.
И вдруг поминаю, что времен нету,
Что все календарные даты — зря:
Только в мозгу полет силуэтов
Проекционного фонаря.
Я знаю, возможны любые сдвиги,
Места, и времени, и бытия.
Сам я могу раствориться в книге,
В странице могу исчезнуть я.
Как омут глядит триумфальная арка,
Льдины исчезли в ее пустоте,
Тынянов в снегу потухает огарком,
И блекнут ученые руны статей.

Легкий ветер гулял по лицу опрокинутой фрашки,
Батареи бессмыслиц горохом стреляли в уме,
Металлический лебедь вплывал в отвороты рубашки,
И гвоздил носорог, раздвигая тростник буриме.
Колесила игла по следам бакалавров и бедствий,
Крокодил забывал погасить телефонный звонок,
Поражали причины фатальным отсутствием следствий,
И большие озера стояли неделю без ног.
Никакая рука никогда не видала сомнений,
Между прочим, Аякс заходил каждый вечер за мной,
Ярославский вокзал на морозе остался в Тюмени,
И казалось, квирит полоскал города белизной.
Слушай, красный урюк, рубиконовы рыжие вздохи,
Поднимайте, мустанги, свои золотые века!
Логофетовы звери, по-моему, очень неплохи,
Луговая крапива корвету ломает бока.
Что ж, пускай начинают, пока не забыта сноровка —
Для одних — канделябр, для других — Афонасий Ильин,
Только, чур, ни гу-гу, и пускай забывает веревка
Про Кассандровы солнца и ложную ласку долин.
Я не помню козлов! Если хочешь, проведай тунгуса,
Если хочешь — лицо обрати к перекличке ветрил,
Пусть смеется Мандрил, и улыбка китового уса
Пусть не знает пощады, когда ее рак обострил.
Чересчур горячо?! А бывает, что льды горячее.
Обкорнали костры, а теперь — бунтовать из-за пчел?!
Я шутить не люблю. Голубую стрекозку Кащея
Я от самых бровей до последнего вздоха учел.
Не сдавай цитадель. Открывай кулебяку раструбом!
Ассеманьев закон не забудет веселых локтей,
Лошадиный пробег Теберде не покажется грубым,
Белолобый Брабант передернет клыки плоскостей.