Георгий Янс - Великолепная десятка. Выпуск 2: Сборник современной прозы и поэзии

Тянуться к солнцу рыжей головой,

ловить тепло – бездумно, как подсолнух.

Не верить в холод. Отстраненно-сонно

смотреть в окошко.

В грязно-голубой

купели неба прохудилось дно,

и за стеклянной гранью в хлопьях пенных —

усталый город. В мятой ленте Рейна

мелькнули мост, вагон и заодно

мое лицо. Осенний зябкий сплин

укрылся в вязкой темноте карманной.

По шелковистой кожице каштана

струится свет. Привычно нелюдим

пустой перрон.

И, в общем-то, пора

мечтать о зимних праздниках и чуде,

писать wish-list, продумывать маршруты

и подводить итоги.

В леера

трамвайных струн уткнулся небосвод.

В тепле руки – каштановая кожа

пригрелась и (как все же мы похожи!..)

не верит в снег. Всю зиму напролет.

Костяшки горбятся – что там нынче? уже ноябрь?

Роняю в лето сухой остаток зерна и плевел.

Живу упрямо. Не так, чтоб верно, но где-то рядом.

Без права правки.

И то, что давит все чаще слева,

уже не страшно.

Не так, чтоб вовсе, но как-то возле.

По крыше топчутся – Феб опять колесо прошляпил.

А я /поверишь?/ с утра проснулась нелепо-взрослой,

но все же слышу, как тот – по матушке, шепеляво —

клянет коней.

Знаешь, мне – из глины, из хлябей зябких —

не стать Марией. И Магдалиной – никак, пожалуй.

Прогноз устойчивый. Что там солнце? Сегодня всмятку?

А мне —

из ливней, из грязи лепкой —

крушить скрижали.

И быть, пока.

На износ, ребячески, беззаветно.

И свято знать, что когда-то время начнется снова,

и та, которая будет после, стреножив ветер,

в solaris plexus пустого мира уронит слово.

Мягкий блеск позолоты. Муаровый шелковый шарф

на покатых плечах. На коленях – перчатки да веер.

За окошком купе отсиявшее солнце ржавело

и рассеянный свет был горяч и как будто шершав.

Он – безмолвен и робок.

Она – безыскусно-тиха

и немного кокетлива. "Завтра мы сходим к обедне —

помолиться за папеньку. Только бы выжил!..

Намедни

приезжала кузина. Расплакалась – от жениха,

говорит, ни словечка. Даст Бог, все вернутся к зиме.

К холодам всё закончится, правда ведь? Что ж Вы молчите?"

Пальцы слепо метнулись в беспомощном жесте защиты

(Сохрани и спаси!) и упали…

А он не посмел

прикоснуться к руке. Промолчал. И всю ночь напролет

под молитву колес "к-хо-ло-дам-к-хо-ло-дам-все-вер-нут-ся"

новый китель одёргивал нервно мальчишка безусый.

Было лето.

Июль.

Беспокойный семнадцатый год.

По грунту цинковых белил

Он пишет сепией и сажей

И горсткой грустных персонажей

Ландшафт дворцовый населил.

Офорта монохромный лист.

Цвет лишь местами – блики, пятна.

Ноябрь – классический стилист:

Рисует скучно, но опрятно.

Плеснёт водой по площадям,

Прибавит кобальта на лица….

Пусть осень, красок не щадя,

Дождём на лица будет литься,

Пусть разольётся серый тон —

По стёклам, кровлям, тротуарам,

И вновь сойдутся все на том,

Что год опять промчался даром,

Что ждать чудес от ноября

Смешно (как, впрочем, и от мая),

Что день за днём уходят зря,

Надежды глупые ломая.

Забросив краски и тоски

Набрав с палитр на кончик кисти,

Он тем смелей кладёт мазки,

Чем день серей и неказистей.

Расплылся контур островов

В холодной уистлеровской гамме,

Лишь отраженья невских львов

Дрожат на мутной амальгаме,

И дня лишь не хватает, чтоб,

Расставив флюгера буйками,

Нырнули в зиму, как в потоп,

Дворы со вздетыми руками.

Здесь февраль – как октябрь на Васильевском. Ветер с залива —

Как шприцом нагнетает остылую лимфу в каналы

Варикозной Венеции. Гид тарахтит торопливо,

Но внимают ему лишь немногие оригиналы.

Город пуст. Одинокие группки японцев и русских

Семенят по Риальто – без летней губительной давки,

У Сан-Марко позируют и в разветвлениях узких

Разбредаются порознь, ища сувенирные лавки.

Зря сюда я приехал. Иль этого серого неба

Не хватало мне дома? Иль ваших дурацких бьеннале

Я не видел? Зачем в этом тусклом подобьи Эреба

Соль меня пропитала, как ветхие сваи в Канале?

Соль меня пропитала, как киль развалюхи моторной,

Что доставит меня на пологий приземистый остров:

Если взглядом его отыскать с Кампанилы соборной, —

Он едва различим, как над эллинской строчкой апостроф.

Там я встречу Его. Он при жизни не мог и помыслить

Обо мне, для кого стал он частью раздумий привычных.

Чтоб не сбиться с пути, мне маршрут надо строго расчислить —

В лабиринте надгробий, меж надписей иноязычных.

Вот цветник. Постою – и назад: по густым, как олифа,

Черным водам Летейским. Назад – с неизбывною грустью —

К островам обитаемым – в сердце чужого залива,

Столь подобного ныне предзимнему Невскому устью.

Вдоль поля – бесконечными стогами,

Цепляя сапогами за стерню,

Я брёл, попутно кроя матюгами

Себя, весь мир и прочую фигню.

Лицо секло холодной, острой дрянью,

Дул ветер, как поддатый тромбонист,

А купа ив, склонив главу баранью,

Трясла, как бубном, ворохом монист.

Клубилась даль багрово-дымной мутью,

А выше – рос, сверкая и грозя,

Кошмар, подобный раковому вздутью:

Столь страшный, что и выразить нельзя.

Там Некто злой, плеснув по небу щёлок,

Вспенѝл, как накипь, туч свечной нагар

И вдруг, прорвав льняной набрякший полог,

Мир смыл к чертям милльоном Ниагар.

До дачи было с полчаса иль боле.

В намокшей сумке звякало стекло.

Град тарахтел, как шарики в пинболе,

И с мокрых косм за шиворот текло.

Свой микрокосм раз в пятый с четверенек

Подъяв – в грязи по локти и – вообще,

Я брёл – грозой распятый шизофреник —

Сквозь гром и бурю, матерясь вотще.

Но сумку нёс я бережно, как раку:

Ковчег скудельный и священный дар —

И, скатываясь в глине по оврагу,

Вздымал, как стяг, – чтоб отвести удар.

В ней Цель и Смысл звенели – искупленьем

Житейских бурь и предвещали час,

Когда огонь взовьётся по поленьям,

И ты меня обложишь, горячась:

Мол, идиот я! Мол, в такую пору

Мог взять такси, а не переть сквозь лес!

Я ж – соглашусь смиренно и без спору,

Чтоб поддержать семейный политес.

И мы с тобой, о, Муза (в смысле – Муся),