Римма Казакова - Женщина, вечная девочка… (сборник)

Живут на свете дураки:

на бочку меда – дегтя ложка.

Им, дуракам, все не с руки

стать поумнее, хоть немножко.

Дурак – он, как Иван-дурак,

всех кормит, обо всех хлопочет.

Дурак – он тянет, как бурлак.

Дурак во всем – чернорабочий.

Все спят – он, дурень, начеку.

Куда-то мчит, за что-то бьется.

А достается дураку –

как никому не достается!

То по-дурацки он влюблен,

так беззащитно, без опаски,

то по-дурацки робок он,

то откровенен по-дурацки.

Не изворотлив, не хитер,

твердя, что вертится планета,

дурак восходит на костер

и, как дурак, кричит про это.

За друга на себя вину

дурак возьмет – и в ус не дунет.

Дурак уходит на войну,

бросает «бронь»: ищите дурня!..

Живут на свете дураки,

идут-бредут в своих веригах,

невероятно далеки

от разных умников великих.

Но умники за их спиной

гогочут:

– Видели растяпу?

Дурак, весь век с одной женой!

Дурак, не может сунуть в лапу!

Дурак, на вдовушке женат

и кормит целую ораву!..

Пусть умники меня простят:

мне больше дураки по нраву.

Я и сама еще пока

себя с их племенем сверяю.

И думаю, что дурака

я этим делом не сваляю.

А жизнь у каждого в руках.

Давайте честно к старту выйдем,

и кто там будет в дураках –

увидим, умники!

Увидим.

Не зазнавайся, человек!

Опять беда тебя постигла.

Долина гейзеров погибла.

Камчатка. Двадцать первый век.

Чума, холера… Так вчера

мир о себе напоминал нам.

А нынче – жуткая жара

сжигает адовым напалмом.

И, как непобедимый бич,

необратимо и недужно

любовь подстерегает «вич»:

как будто и любви не нужно!

Но ты из-под тяжёлых век

глядишь, как будто мир – лишь сцена.

Не зазнавайся, человек!

Держись того, что впрямь – бесценно.

Не проклинай свой трудный век,

где мать любила и качала,

не зазнавайся человек,

начни с нуля, начни сначала!

Сам этот древний мир качни,

как лодку, запустив в дорогу.

Начни! Хотя бы так: начни.

Как выпало однажды Богу…

Дела не то чтобы плохи,

но требуют участья…

Друзья мои, а вы глухи,

хотя глухи от счастья.

И наконец-то поняла,

как было вам со мною,

когда и я сама была

за тою же стеною…

По телефону воркотня

мне объясняет явно,

что вы не слышите меня,

хоть не чужая я вам.

И я смиряюсь, я смирюсь,

как будто все, как надо.

И вашим смехом я смеюсь,

успехам вашим рада.

А что же делать мне с моим

не то чтобы несчастьем?

Не сладила я нынче с ним,

пусть проходным, нечастым…

Но я воспряну, соберусь,

я отгорюю горе,

скажу как в книжке:

«Здравствуй, грусть!» –

и грусти дверь открою.

Моя печаль, моя беда,

водоворот – воронка!

Все смоет полая вода,

вся боль – до поворота.

И скоро поредеет мгла,

и, словно луч рассвета,

взойдет: «Печаль моя светла»,

придет: «Пройдет и это…»

Была моложе и куда как строже!

Да затупился яростный кинжал.

Люблю друзей,

но и врагов, похоже,

почти люблю, поскольку мне их жаль.

Друзья, ведь вы мои делили муки…

Враги, спасибо, что мой день не тих…

Так будьте все, живите, грейте руки

на горестях и радостях моих!

Умер тот, кто обидел однажды –

мимоходом, легко, на бегу,

и томило подобие жажды:

отплатить, не остаться в долгу.

Только смерть все акценты сместила.

Не могу я о нем не грустить.

Я жалею его, я простила!

…Надо было при жизни простить.

Этого хотела?

Этим замкнут круг?

Верность телу тела.

Верность губ и рук.

Не добрососедства –

плотью во плоти!

Ну а сердцу – сердца,

верность сердцу сердца?

Нет? Так и плати!

Верность вере в верность –

это ли грешно? –

на неоткровенность –

верить все равно!

Этого хотела

в шатком шалаше?

Верность телу тела…

Ну а делу – дела,

а души – душе?

Вот и покатилось,

и – на слом, на слом!

Вот и поплатилась.

Ну и поделом!

Жизнь – цена и мера.

Велика цена.

Но, коль что умела,

так платить сполна.

И плачу – не трушу.

Как забытый храм,

отворяю душу

душам и ветрам.

И, светло надеясь

в новый день весны

на святую ересь

этой новизны,

милые, земные, –

как судьбу свою, –

чьи-то позывные

сердцем узнаю.

За тех, чей чуждый взгляд ожег

спесиво,

чтоб мой нашел, настиг, как шок, –

спасибо!

За безмятежность душ и глаз,

за силу

всего, что засветилось в нас,

спасибо.

За то, что больше, чем дано, спросила

с небес, прихлынувших в окно,

спасибо.

За тот огонь, что для огня

спасли вы, –

все, не любившие меня, –

спасибо!

Я по прошлому сужу,

что грядущее сокрыто…

А сегодня я сижу

у разбитого корыта.

Кто же, кто его разбил?

Как ни странно, как ни тошно,

тот, кто вроде бы любил

и во всё вникал дотошно.

Это трудно позабыть…

А когда чужими стали,

лучше всех он знал, как бить,

как ломать, он знал в деталях.

И друзья мои внесли

тоже лепту неплохую:

раскрошили, разнесли

и открыто, и втихую.

Растащили закрома…

И как будто подрядилась,

и сама я, и сама

над корытом потрудилась.

Но не век же слёзы лить:

что сломалось – то сломалось.

Без конца себя пилить –

не поможешь и на малость!

Лучше в муках и с трудом,

но упрямо, неустанно

помаленьку строить дом,

где взамен корыта – ванна.

И однажды, нежась в ней,

незлобливо и открыто

вспомнить в буднях новых дней

про разбитое корыто…

Не стараюсь, не спешу.

Быть хочу сама собою.

Может, всё же и решу

как с разбитой быть судьбою.

Всё оплачу, всех прощу,

потому что так любила,

что по-прежнему грущу

обо всём, что раньше было!

Помолчу. Себя пойму.

В конструктивном, трезвом духе

покаянно перейму

опыт пушкинской старухи.

Я богата – и бедна,

я отпета – и отмыта.

Я спокойна. Я одна

у разбитого корыта.