Перец Маркиш - Стихотворения и поэмы

Всё прочее в дыму небесном потерялось.

Приди! Возьми! Конец. Над нами неба нет.

Обглоданная кость — не бог весть что за блюдо.

Сосредоточенный, он мрачен, как декабрь.

И кормит мысль его, как кормит горб верблюда,

И сплывает взор, как свечи канделябр.

Вот краденый мешок по улицам влачит он.

Причалить некуда — ни крыши, ни стола.

— Ты видел прадеда? Он до доски прочитан,

До астмы выдохся и пережжен дотла.

4

Вот он прикинулся старьевщиком Севильи,

С лицом заржавленным, как ржав табачный лист.

В Америке его агенты гнезда свили,

И в Турции его бордели завелись.

Вот в черной гондоле везет он кладь златую,

Считает свой баланс, и в дряблых пальцах зуд.

И вся Венеция, сгнивая и танцуя,

Швыряет серебро его процентных ссуд.

Заплатан и потерт его столетний бархат.

Как сроки векселей, бесчувственны глаза.

Так выдыхается отродье патриархов,

Отгромыхавшая синайская гроза.

Ждет нож. И ждут весы. Тоскует плесень морга.

Фунт мяса [27] Фунт мяса – правый суд – в трагедии Шекспира «Венецианский купец" еврей Шейлок требует от неплатежеспособного должника фунт его мяса. — правый суд. Истец неумолим.

О, нищенская рвань кладбищенского торга!

Но выжжено на лбах твоих — «Иерусалим».

Ты это Шейлоку, Венеция, позволишь:

Фунт мяса — и конец. Он сам вонзает нож.

О, лжец обманутый, мой прадед! Фунт всего лишь!

В тысячелетиях потерянная ложь...

И камень двинулся и катится под ноги,

Дается в руки сам. Но будь хоть сто камней, —

Мне бросить не в кого. Я здесь один в дороге.

И камень брошенный опять летит ко мне.

5

Так и пойдут они, орава попрошаек,

Кривляясь и хрипя о барыше плохом,

Взывая к небесам, божбу и торг мешая,

Неся горящий зуд чесоток и трахом.

Как исступленно выть в кладбищенском ненастье,

Как под полой вести торговлю на гроши —

Всем: водкой, женщинами, пурпуром династий, —

Всё, всё им ведомо под струпьями парши.

Вот в царственных чалмах, мехах, златых кафтанах

Кордова мудрая, пять родников легенд,

Звезда теологов и спорщиков гортанных.

Кто скажет, на какой толкучке их агент?

Вот он сидит, мудрец, туберкулезом скрючен,

Впился в газетный лист — космат, рыжебород,

К осенней сырости и нищете приучен,

Кто этот Агасфер — богач или банкрот?

6

— Дом богоматери [28] Дом богоматери – Собор Парижской богоматери. , какой ты грусти полон?

О чем колокола мечтают, замолчав?

Химерам скрюченным, двуполым и бесполым,

Какие оргии мерещатся в ночах?

Но вот под сводами — торгаш всемирный, янки.

Он в розовых очках. Он страстный антиквар.

Он думает о том, не взять ли в содержанки

Твою историю. Он оценил товар.

Он так почтителен к твоим великолепьям,

К разлету этих дуг и ромбам симметрии.

Он смотрит, как болван, на известковый пепел,

Листает Библию и час, и два, и три.

Не сбросить ли химер с твоих рогатых вышек?

Пусть прахом красота собора полетит.

Десяток этажей надстроить, чтобы вышел

Бетонный небоскреб, его отель «Сплендид».

Но нет, стервятнику над мертвецом не взвиться!

— Гей, Квазимодо, бей в свои колокола!

— Химеры древние, воспряньте в огневице,

Чтоб на святыню тень позора не легла!

Ты ведь влюблен, звонарь, и благороден.

Качни-ка бронзовые языки!

С тобою говорят сто тысяч мертвых родин

Тысячелетьями безвыходной тоски.

Во рту моем дремучий гул жаргонов,

Наследие невозвратимых рас,

И пыль, и жажда дальних перегонов,

Проделанных в последний раз.

7

Летает над падалью черная птица,

Угрюмая, злая, столетняя птица.

— Стой, ворон! Куда ты сквозь темень и осень?

— «Птенцы мои плачут, стервятины просят.

Осенние ночи без корма не сладки».

— Ну что же, слетайтесь, живите в достатке!

Слетелось крикливое черное вече.

И ворон к птенцам обращается с речью:

«Поля опустели. Куда нам податься?

Не худо бы тут на зимовье остаться!

Отрадно усопшим и доли не знавшим

Им карканье наше над садом опавшим.

Отрадно им грезить, травой зарастая».

— Плодись, размножайся, столетняя стая!

8

Мерцает грустно камень Галилеи.

Далеких гор тосклив и синь узор.

На этих долах, бледный, как лилея,

Бродил ягненком странный фантазер.

Стоит закат в оранжевом пыланье.

Стоит вверху простоволосый серп.

Кто там несет овечку на закланье,

Босой и обреченный на ущерб?

Весь Назарет сияньем опоясан,

А плат пространств всё шире и серей.

Спустилась ночь. Мне все-таки неясно,

Зачем вознесся в небо Назарей?

Наймусь поденно чабаном к верблюду,

Кочевником пройду, как бедуин.

Семь лучших жен и нож кривой добуду

И пальму посажу среди долин.

Пристану ли к певучим караванам,

Спрошу у них, где отыскать мне путь...

— Спи, голова Синая! Я незваным

Пришел к тебе. Не слушай и забудь.

И черный брат в лицо мне смотрит дико

И отвечает: «Я здесь, как и ты,

Чабан наемный, гость, а не владыка,

Поденщик этой ветхой нищеты».

И он меня утопит в Мертвом море,

И я спрошу руками, как немой:

«Ответь мне, бедуин, какое горе

Несло меня? Зачем я шел домой?»

9

Ой вы ноги бестолковые мои,

Зря я гнал вас от зари и до зари.

Чью раскрытую горюющую дверь

Миновать на белом свете мне теперь?

В чьем окошке огонечек мне моргал?

Там хозяина я в доме не видал.

Там, как кошка у дверного косяка,

Нежилая спит нахлебница — тоска.