Мартин Опиц - Колесо фортуны

За Верхоянском, средь безлюдной мглы,
На каторжные загнаны работы,
Угрюмые, бредут седые роты,
И день, и ночь гремят их кандалы.

Но рты молчат. Мы их не слышим речи.
Лишь в рудниках стоит неясный гул…
Вооружен бичами караул.
Удар! Худые вздрагивают плечи…

Колонны возвращаются в бараки.
Луна — тусклей ночного фонаря.
Идут, в снегу протоптанной тропою…

Им зарево мерещится во мраке
И на шесте, над страшною толпою,
Отрубленная голова царя.

Жило
Робкое слово…
Оно
Было случайно обронено,
В испуге тотчас под диван
Забилось,
Где и забылось…

Потом было вот что:
В субботу, рано,
При выколачиваньи дивана,
Слово
Берте в левое ухо
Влетело…
(Левое было глухо.)

Но тут внезапный порыв ветерка
Слово вынес под облака,
И слово
Пристроилось — прямо с лета —
В полупустой голове пилота.
Затем,
Очевидно, не выдержав качку,
Упало вниз оно,
На батрачку,
Обнимаемую батраком,
При этом плакавшую тайком.

Слово
Ресницы ей осушило,
Как будто именно к ней спешило,
Чтоб просветлело ее лицо…
Но тут литератор приметил словцо,
Звучавшее искренне, хоть и тихо.
Раздул, разодел, разукрасил лихо
И преподнес его, как на блюде:
— Нате, мол, ешьте, добрые люди!..

И жалкое, бедное
Слово
Дрожащее,
Испорченное, будто не настоящее,
Пошло скитаться по белу свету,
Пока не досталось оно поэту,
Который бережно перенес
Его
В свое царство волшебных грез.

Вдруг появляется пародист.
Он был предприимчивый малый.
Достал из портфеля бумажный лист.
Словцо осмотрел: — Подойдет, пожалуй!..
Смешал его
С дерьмом и ядом,
С мелодийкой,
Содранной у какой-то бездарности.
И слово пошло колесить по эстрадам,
Достигнув вершин популярности.
Теперь оно громко звучит «в народе»…

И все же
Не изменило своей природе
И в новом обличье, и в новой коже.
Таится в самой его сердцевине
Нечто никем не расслышанное,
Так и не узнанное доныне,
Робкое и возвышенное.

Отец убит и брат убит,
Другой в плену томится.
А мать все плачет, все скорбит:
Ну, как нам прокормиться?
И мы стоим, молчим стоим,
Мы боль и ненависть таим,
Все знаем, все мы видим —
И ненавидим!
Мы ненавидим прусский дух,
Смесь лжи и пошлых истин,
И, кто на падали разбух,
Орел нам ненавистен!
Он, с треском полетев с гербов,
Оставил нам сирот и вдов.
Как из нужды мы выйдем?
Мы ненавидим!
Признайся, брат, не ты ли сам,
С покорностью бараньей
Служил преступным этим псам
И пал на поле брани?
Нас лихорадит, нас трясет,
Нас только ненависть спасет,
Иль света мы не взвидим.
Мы ненавидим!
Их мало, нам же — несть числа.
Взвей к небу наше знамя!
С земли сметем, сожжем дотла
Убийц, кто правил нами!
Во мгле, в грязи, в беде, в крови
Мы не погибли для любви
И клятву в сердце врубим:
Мы любим!

Высокий нужен идеал
тебе, германский муж,
чтоб ты бодрей маршировал,
приняв холодный душ.
Сердца германские зажглись
в восторге небывалом:
мы наконец обзавелись
достойным идеалом.
Первый рейх — ерунда,
рейх второй — ерунда!
Мы ответим:
лафа — только в третьем!
А ну, скорей, а ну, сюда,
в третий рейх, господа!
Мы не хотим быть просто массой ,
хотим быть избранною расой,
германской расой, расой рас,
и дух германский прет из нас!
Мы почвенны, а не безродны,
мы больше, чем народ, народны.
Кто в эту истину не вник,
тот пацифист и большевик!
Что? Третий рейх?
Ну, конечно — да!
Пожалте, скорей! Пожалте, сюда,
господа!
В третьем рейхе — сплошное счастье.
Мы вырвем братьев из волчьей пасти,
чтоб поселить среди немцев немецких
немцев саарских и немцев судетских,
немцев балтийских и немцев датских…
И — грянет грохот сапог солдатских!
На мир — плевать! Все мы дышим боем!
Ведь мы без войны ничего не стоим.
Третий рейх нам вроде родного дома,
где все так дорого, так знакомо:
сабля, плетка, розга, указка,
орден, мундир, жандармская каска…
На всей подвластной нам территории
мы вспять повернем колесо истории,
а не повернется история вспять,
мы хором воскликнем: «Отчизна — мать!»
Ну, а перед лицом войны
в третьем рейхе все равны.
Все мы арийцы — кашубы и венды…
Мы делим поровну дивиденды!
Позвольте! А как же тогда пролетарии?!
О! В третьем рейхе они — не парии,
счастливчики бога благодарят
каждое утро
и говорят:
— Хоть мы та же самая серая масса,
все также — ни денег, ни хлеба, ни мяса,
все также нас голод сжирает живьем,
зато мы в третьем рейхе живем.
Итак, процветай, возрожденная нация!
Что это: мистика?
Мистификация !

Я — немец. Пусть дозволено глупцам
Меня лишать гражданства в озлобленье.
Я прав своих гражданских не отдам.
И если завтра спросят поколенья:
«Скажите, кто в немыслимые годы
Германию так мучил и давил?» —
Тогда решите вы, сыны народа,
Кто не был немцем и кто немцем был.
Корнями врос я в грунт моей державы
Наперекор кипенью непогод.
Там среди гор, как символ вечной славы,
Высокий дуб над кручею растет.
Надежно защищен корою твердой,
Ветвями раздирая мрак ночной,
Стоит он, несгибаемый и гордый,
Самих небес касаясь головой…
Я — немец. Пусть дозволено глупцам
Меня лишать гражданства в озлобленье.
Не встану перед ними на колени
И прав своих гражданских не отдам!
И знаю — будет лучший день на свете:
Народ проснется, к жизни возрожден.
Растет наш дуб и, устремясь в столетья,
Шумит листвою на ветру времен!

Я — немец… Да! В немецкой стороне
Родился я и не скорблю об этом.
Я — немец. И самой судьбою мне
Начертан путь — немецким стать поэтом.
С народом я всю боль его делил,
Тысячелетний гнет, что так огромен.
И не казался, а на деле был
Родной народ трудолюбив и скромен.
И я гордился участью своей!
Растил в народе добрые начала,
Вникая сердцем в суть его речей.
И речь парода, словно песнь, звучала.
Но злобно бушевали вкруг меня
Захватчики, дельцы и шарлатаны.
Они кричали: «Силою огня
Мы, немцы, покорить должны все страны!»
Нет, их за немцев я признать не мог!
И я расстался с их гнездом осиным.
Тому, кто грабит вдоль чужих дорог,
Не буду я вовек согражданином!
Я — немец. Но я знаю: немцем быть —
Не значит в муки повергать полсвета.
От этих немцев мир освободить —
Вот в чем я вижу высший долг поэта.
Мне ваша боль и ненависть ясна,
Вы все, кто стонет под немецким гнетом!
И ненависть и скорбь у нас одна.
Наш общий гнев — к отмщению зовет он!
Запомним преступления врагов,
Единый враг у нас сегодня с вами.
Пусть с вашим зовом мой сольется зов.
Мы вместе плачем общими слезами.
Настанет день, когда и мой народ
Поднимется, чтоб сбросить власть тиранов.
Затем живу, что верю: день придет,
Он засияет — поздно или рано.
И в этот день, который в каждом сне
Нам грезится сквозь мрак и непогоду,
Дано святое право будет мне:
«Я — немец!» — гордо возвестить народу!