Виктор Слипенчук - Свет времени (сборник)

Крыши изб, огоньки, лай собак

Мне пригрезились, что ли, в логу,

Всё бегу к ним, бегу, и никак

Я до них добежать не могу.

То ли филин сбивает с пути,

То ли манит гнилушками мрак,

Только чудятся мне впереди

Крыши изб, огоньки, лай собак.

И опять я бегу, и на снег

Вместе с инеем – хохот ночной.

Разве может сравниться мой бег

С тем, как сильно хочу я домой?

Крыши изб, огоньки, лай собак

Я почти осязаю в логу

И бегу к ним, бегу, а никак

Я до них добежать не могу.

Над рекой стоит дом бревенчатый,

Покосившийся на века.

Видно, жизнь у всех переменчива,

Видно, жизнь у всех коротка.

Сколько раз проплывал я мимо,

Сколько раз он смотрел вослед,

Словно я – это тот любимый,

Кто вернёт его окнам свет.

Опущу я на воду вёсла,

На себя беспричинно злой.

Почему так на свете вышло,

Почему этот дом пустой?

И опять, будто ненароком,

Оглянусь, чтоб дом увидать.

Неужели так одиноко

Предстоит и мне умирать.

Открываю окно вагона —

Вот и отчая сторона!

Вон созвездие Ориона,

Вон и станция чуть видна.

Там, за станцией – телевышка.

В небо вешнее посмотри,

Видишь яркие, словно вспышки,

Краснозвёздные фонари?

Высоко?! Метров сто – не меньше.

Всё село видно, если влезть,

Я о ней рассказывал раньше,

В общем, это она и есть.

Остального сейчас не видно,

Ничего – покажу потом.

Даже как-то чуть-чуть обидно,

Что отсюда не виден дом.

В нём всегда очень много солнца —

На закате и на заре.

У ворот его сруб колодца

И два тополя во дворе.

Всё, как прежде: вот сеновал,

Вот две шубы, как две рогожи,

На которых я в детстве спал —

Время вытерло их до кожи.

Я ложусь и в какой-то миг

Всю былую жизнь забываю,

А страницы чудесных книг,

Словно прошлое вспоминаю.

Необъятность со всех сторон,

Свет созвездий клубится рядом:

Треугольник и Орион,

Ясно виден дымок Плеяды.

За стропилом – японский штык.

Вынимаю его из ножен,

Я к оружию не привык,

Но сейчас этот штык мне нужен.

Под копытами звон луны —

Мне б взлететь на коня и мчаться…

И увидеть святые сны,

Те, что в детстве нам только снятся.

В избе пустынно. Домовой

Стучит коричневою лапкой

И крутит белой головой,

И, как щенок, скулит под лавкой.

Ты что так плачешь, Домовой,

А может, так смеёшься скучно

Над тем, что в отчий дом родной

Добрался я благополучно?

Из дальних мест – привет тебе!

Края угрюмые, пустые —

Здесь в каждой старенькой избе

Ещё плодятся домовые.

И лунный свет – сквозь своды линз

Ещё влюблённого находит.

И всё-таки былая жизнь

Отсюда медленно уходит.

Но ты не плачь, мой Домовой,

Нам не к лицу такое средство,

Я увезу тебя с собой,

Я не оставлю друга детства.

Ты будешь жить, где свет игаз —

Не роскошь быта, а основа.

Где не хватает лишь сейчас

Тебя, простого Домового.

Сергею Карпенко

Неделю мотоцикл не выводил,

Потрёпанного старенького друга,

Ему на крыльях краску обновил,

А он уткнулся головою в угол.

Обиделся, совсем как человек,

Неделю жить в сарае, что ты, шутишь —

Век атомный, двадцатый век!

Но краска сохнет медленно до жути.

И вот молчит в обиде на судьбу —

Сейчас, быть может, как первопроходцу,

В сарае тёмном чудятся ему

Дороги, убегающие к солнцу,

И эскадрилья в пять блестящих фар,

Летящая в погоне за простором.

И он, увы, не кто-нибудь – «Икар»,

Хохочущий задиристым мотором.

И странное предчувствие беды

Меня не покидает. О, судьба!

И вижу я разбитые мечты,

Что он разбил, разбил, убив себя.

И в страхе мотоцикл я вывожу,

И, прилагая все свои усилья,

Его я долго, долго завожу,

И светят лакированные крылья.

Как хорошо, что был в машине

Худой промасленный брезент,

Чуть-чуть облил его бензином —

И сразу «маленький Ташкент».

И шофера собрались в кучу,

Жизнь с выражением кляня,

И всё же это много лучше,

Чем если б не было огня.

И вот уже буран слабеет —

Конечно, это оттого,

Что костерок хоть и не греет,

Но есть присутствие его…

И вновь идём к машинам, веря

В конечный смысл любых дорог,

Ведь впереди, по крайней мере,

Нас ждёт не хуже костерок.

Чабан покинет двор кошары,

Когда село давно уснёт,

Негромко щёлкнет портсигаром

И папироску разомнёт.

Не торопясь, достанет спички

И, привалив к воротам щит,

Затянется, и по привычке

У изгороди посидит.

И огонёк души бессонной,

Горя, как ягодка в тиши,

Осветит линию ладони,

Длиною в прожитую жизнь.

И, плащ стянув, откинув ворот,

Пойдёт домой чабан, как встарь,

Вразвалку, а колхозный сторож

К конюшне пронесёт фонарь.

Когда покончено с делами,

Толково, а не как-нибудь, —

Я долго вместе с чабанами

В сторожке не могу уснуть.

Мы затеваем разговоры

О космосе иль о войне,

И розоватые узоры

Огня трепещут на стене.

И мы лежим под кожухами,

И нам уютно и тепло.

Когда покончено с делами,

Лежать в тепле нетяжело.

И я неслышно засыпаю

Под этот говор, и во сне

Я вижу, как, не затихая,

Огонь трепещет на стене…

Бью в рельс тяжёлый у сторожки,

Всю ночь буранило, и вот —

Вновь на оттаявшем окошке

Мороз наращивает лёд.

И чабаны в тулупах длинных,

В брезенте мёрзлом поутру

Садятся по-мужицки чинно

К печурке, словно бы к костру.

И руки, красные с мороза,

Висят над жестяным листом.

Зимой в степи одна морока,

Одна морока со скотом.

Когда нежданно забуранит

Так, что покажется – вдали

Стоишь один на мёртвой грани,

А ступишь – и за край земли…

И это надо видеть кожей

И понимать, что так и впредь —

Вначале скот, а после можешь

Вот так сидеть и руки греть.

Новорождённого телка,

Такого глупого,

Став матерью, вылизывает нетель.

А он, телок,

Глазищами лишь лупает

На всё, что было и что есть на свете.

А нетели самой чудно всё в свете том.

Порой натянет привязь и стоит,