Дмитрий Сухарев (Сахаров) - При вечернем и утреннем свете

Когда проглядели, и камень на шею надели,
И в глубень себя потянули на темное дно?
Заряды, ракеты, и всё на последнем пределе,
И мхи-лишаи поседели, и мы заодно.

Вжик-вжик, вжик-вжик,
Будто нож какой мужик
Точит, точит на болоте,
Точит вечер, точит ночь;
Час прочь, два прочь,
А все небо в позолоте,
Будто утро на болоте —
Точь-в-точь, точь-в-точь.

Вжик-вжик, вжик-вжик,
На воде заря лежит,
На воде заре отрадно,
Тишь-гладь, лишь глядь:
То туда, а то обратно
По заре плывет ондатра,
Ус висит старообрядно…
Всем спать! Всем спать!

Никого не уложить,
Тот стрекочет, тот бормочет,
Тот усы в болоте мочит,
Вжик-вжик, вжик-вжик;
Никакой там не мужик,
Ничего никто не точит,
Это выпь свое пророчит:
Жить!
Жить!
Жить!
Жить!

Утром на салме стираю белье,
Ветрено, сыро, а дело благое,
Вот я и делаю дело свое,
В силу привычки стихами глаголя.

Ветер студен, и вода студена,
Дети и твари попрятались в норы;
Справа за салмою в створе видна
Кереть, глядящая окнами в море.

В час ли полуночный, в утренний час,
Рано ли, поздно — бывает минута:
Всё умолкает, и с Керети глас
Явственно слышен хотя бы кому-то.

Люди толкуют, что трое старух
Живы пока что, а с ними и Кереть.
Так вот и теплится благостный слух.
Ни опровергнуть его, ни проверить.

Не опровергнут и не подтвержден,
Тешит он душу надеждой благою,
Вот я и стыну под мелким дождем,
Вот я и слушаю, вот и глаголю.

Кто нас зовет?— вопрошаю не вслух,—
Мать ли поморская, дева ль морская?
Плоть ли по Керети бродит — иль дух
Бьется над Керетью, глас испуская?

Черный хлеб вкусней печенья,
Если внюхиваться здраво.
Здесь, в углу, моя харчевня,
Мой очаг, моя держава.

Гляну вправо — книжки вижу,
Не до них — а гляну влево —
Море вижу, а пониже —
Агрегат для обогрева.

Как прекрасен хлеб, согретый
На решетке агрегата!
Как бесхитростны секреты
Жить счастливо и богато!

Здесь мой хлеб, моя свобода,
Выбор мой, моя победа.
Гляну вдаль: смирна ль погода?
Или лучше до обеда

Перебиться — и со старым
Повозиться микроскопом?
Иль, не тратя время даром,
Перемыть посуду скопом?

Или снова крякать «Ух ты!»
Под ударами борея
И бездарно вон из бухты
Выгребать домой скорее?

И — сюда! И, члены грея,
Одубленны непогодой,
Огрызаться на борея
Философовою одой:

«Благоразумнее мы будем,
Коль не дерзнем в стремленье волн», и т. д.

Мой возраст, полагаю, не таков,
Чтоб, как юнцу, ворочать валунами,
Но ах! не чтут злодеи стариков —
Так я скажу. Но это между нами.

Оставьте мне мой стариковский хлеб!
Пусть горек он — привык, молчу, не ною.
А тут — в бригаду по ремонту ЛЭП.
Что значит «бу-тить»? Будет что со мною?

Вот этот камень будет мне плитой.
Микула Селянинович я, что ли?
Да я, друзья, извилиной — и той
Ворочаю с трудом и поневоле.

Когда б меня нарядчик нарядил
Дерзать в бригаде по мытью гальюнов,
Я б тучных дам спроста опередил,
А может быть, и мэнээсок юных.

Иль, скажем, наледь посыпать песком —
Такое вам не сможет первый встречный!
Я б счел за честь. Уж с этим я знаком!
Я б памятник себе воздвиг чудесный, вечный.

Где селится летом профессор Серавин,
Там я расселился,— но странно ли это?
Хоть я с ним, положим, чинами не равен,
Но все же учтите, что нынче не лето.

И белая ночь стала черной, учтите,
И Белое море черно временами,
Зато — снегопады; зато в общепите
Интимностью пахнет и кормят блинами.

И черные ветви карельских зимовщиц
Мне моря не застят, как застили летом
Тому, кто сидел в этом кресле и морщась
Укутывал ноги профессорским пледом.

А море, положим, черно временами,
Но Белое все ж оно, как ни вертите,
А это — до смерти; не все ж между нами
Двойная казенная рама, учтите.

Так раскалывает небо сверхкакой-то самолет,
Что и скалы расколола сверхударная волна,
А у матери у чайки раскололося яйцо,
И потек, потек и вытек неродившийся птенец.

И стоит простоволоса расщепленная сосна,
Не поймет, не понимает, что расколота она,
А у матери у чайки раскололося яйцо,
И потек, потек и вытек неродившийся птенец.

Так мечтала мать о сыне,
Так хотелось бы сосне
Погудеть в небесной сини,
Уподобиться струне;
Мчась, как узкая змея,
Так хотела бы струя,
Так хотела бы водица
Убегать и расходиться…

Нет ни птицы, ни водицы, ни красавицы змеи,
А что было — раскололось, так-то, милые мои.

Северной ночью светло от полярного света,
Зыбкий и грозный, он в мерзлой завис вышине.
Ладно, любуйтесь, а мне отвратительно это,
Физика эта — она омерзительна мне.

Я ненавижу всю эту небесную лажу,
Ложные эти, подложные эти миры!
Здесь, пока живы, я все наши беды улажу,
Там не заткну ни одной своей черной дыры.

Ночью бесслезной черно у Полярного круга.
Кружки поставлю, заправлю питьем огневым.
Сяду над кружкой, увижу над кружкою друга —
Прежним увижу, вальяжным, отважным, живым.

Дай не пущу, задержу световые лавины —
Чуждые эти, не наши с тобою огни!
Черною ночью на черные сороковины
Чувствую шкурой, как ломятся в двери они.

Летела гагара — над нашей моторкой гагарка летела,
Над нашим мотором, ревущим надсадно, летела гагара,
Гагара из перьев, из теплого пуха, из бренного тела,
Но также из песни — и песню полета крылами слагала.

Летела гагара над чистым пространством, над мирным
простором,
Над Марьиной Коргой, семью островами, косою,
лесами,
И с пеной на гриве волна не ревела за нашим мотором,
Над нашим мотором хрустально висела волна Хокусаи.

А пятнышко туши на чистом пространстве поморского
шелка
Вдали размывалось, а песня полета едва различалась,
И песня прощалась со всей нашей тишью, погибшей
без толка,
И песня к нам в души, поняв, что без толка, уже
не стучалась.