Дмитрий Сухарев (Сахаров) - При вечернем и утреннем свете

Стучи, машина! Курс норд-вест!
Чупа вовек не надоест,
Чупа — столица наших мест,
В ларьке сметана.
Куда ж нам плыть, как не в Чупу?
Плывем с Чупою в черепу,
И тает иней на чубу
У капитана.

Привет Чупе! Чупа — приют,
Чупа уютней всех кают,
Бичи печально соки пьют,
А ну, плесни-ка!
В Чупе светло и без движка,
Куснешь с дорожки пирожка,
А в нем морошки с полмешка,
А в нем — брусника.

Чупа — черта, сиди и пой.
А что там дальше за чертой?
Как нас погладят за Чупой
Шершавой лапой?
В Чупе в кино идет «Чапай»,
А всё ж на станцию ступай,
Билет чупейный почупай
И к югу ча́пай.

Ради будничного дела, дела скучного,
Ради срочного прощания с Москвой
Привезли из Тулы тело, тело Слуцкого,
Положили у дороги кольцевой.

Раздобыли по знакомству то ли случаю
Кубатурку без ковров и покрывал,
Дали вытянуться телу, дали Слуцкому
Растянуться, дали путнику привал.

А у гроба что ни скажется, то к лучшему,
Не ехидны панихидные слова.
И лежит могучий Слуцкий, бывший мученик,
Не болит его седая голова.

С чем покончено, то галочкой отмечено,
Что продлится, то продолжится само,
В канцелярию любезного отечества
Все написанное загодя сдано.

И стоим, как ополченье, недоучены,
Кто не втиснулся, притиснулся к дверям.
А по небу ходят тучи, а под тучами
Черный снег лежит по крышам и дворам.

Холодынь распробирает, дело зимнее,
Дело злое, похоронная страда.
А за тучами, наверно, небо синее,
Только кто ж его увидит и когда.

Любя, шутя и немного дразня,
Вернее, полюбливая и поддразнивая,
Хорошие, добрые в общем друзья
Называли его Некрофилом.

Мол, сто́ит кому-нибудь помереть,
Хоть самой-пресамой усохшей старушке,
Слагавшей в первую треть нэпа
Триолеты, сонеты или частушки,
Он — тут как тут:
Постоит в карауле,
Попросят, скажет прощальное слово,
И слово его об усопшей бабуле
Прозвучит толково, сурово и нежно.

Этой своей симпатичной необщностью
Он был настоящим кладом
Для всей, так сказать, общественности,
Командующей парадом
В Московской писательской организации
(Где больше принято огрызаться).

Но вот Некрофил и сам усоп,
Никто не лезет плечом под гроб,
И хоть заняты все другие места,
Его непонятная должность пуста.

Я прочитал,
И весьма внимательно,
Книжки и рукописи Некрофила
И должен сказать, что средь них не найдено
Такой, которая б не кровила.
В этом писательском фонде
Все единицы хранения
Кровят, как кровили на фронте
Все фронтовые ранения.

Поэтому я имею
Свою небольшую идею
Касательно некрофильства.
Она такова:

Слова
Выстраивают поэта,
Как он расставляет их,
И нет у него портрета
Иного, чем свой же стих.
Когда они не на месте
В моем или чьем стихе,
Они — орудие мести,
И мы погрязаем в грехе.

И мы с вами ищем славы,
А он был поэтом чести,
И даже в потоке лавы
Стояли слова на месте —
Единственном! И на месте,
Единственном, как строка,
Стоял он, хранитель чести, в облике
Обрюзгшего старика.

Тоже словечко придумали — шестидесятник!
Можно, конечно, но если уж думать о слове,
Мне предпочтительней что-нибудь вроде «десантник» —
Так, чтобы действие все же лежало в основе.
Мы не оставили взятого с ходу плацдарма,
В крошеве лет от десанта осталось немного,
Семидесятники жить предлагали бездарно,
Мы — продержались, а нынче приходит подмога.

Шестидесятые — это, как я понимаю,
Пятидесятые: это спектакли и строки,
Это — надежды под стать сорок пятому маю,
Это — закрыты срока на бессрочные сроки.
К шестидесятым, согласно проверенным данным,
Подлым тридцатым пришлось закруглиться впервые.
В мире числительных многое кажется странным,
Все — роковые, и эти и те роковые.

Сороковые прощаются в майском Потсдаме,
Пятидесятые с песней стоят на пороге,
Шестидесятые, что полегли на плацдарме,
Нас обнимают и просят дожить до подмоги.
Мы не оставили самую трудную землю,
продержались, не дали себе зазеваться.
Шестидесятники. Я это имя приемлю,
Восьмидесятником тоже готов называться.

За народным артистом плыла всенародная слава,
Как большая баржа за буксиром «Народный артист»,
Или, лучше сказать, как дебелая дюжая пава,
Был кадык ее розов, а хвост ее был золотист.

Броненосцы клубились, братишки рубились понуро,
Вот уж были спектакли: Вишневский! Вышинский!
Вирта!
А харчами народного ведала немка Лаура,
И бульоны Лауры отнюдь не текли мимо рта.

Вот уж преданность делу была, невзирая на лица!
Все Лаурины яства попробуй стихом подытожь —
Аж коврижки с корицей пекла, чтобы мне провалиться,
Неземной поварицей была, экономочкой — тож.

Пожелай властелин, и Лаура без всяческой лести,
Отстранив до поры поварское свое ремесло,
Экосез Людвиг вана сыграла б ему на челесте,—
Да народному челюсти, думаю, тут же б свело.

Дело кончилось крахом. Однажды в горах Кызылхана
Был под струны дутара народный доставлен в аул,
Там он глазом барана был кормлен с руки из казана,
Но, привыкший к жульенам, немедля в казан блеванул.

Он блевал над казаном все четыре гастрольных недели,
Он вонючею жижей двадцать восемь отар отравил,
Били струи фонтаном, тарталетки рвались, не скудели,
И подбитым фазаном аул убегал от лавин.

Это было давно. Это вряд ли войдет в поговорку,
Ибо эти детали не так всенародны, как те,
Где, надев бескозырку и к сердцу прижав трехлинейку,
Обаяшка-братишка бессмертно встает в караул.

И нам случалось игрывать на сцене,
И нам метали женщины цветы,
Но не в Собаке было то на сене,
А в броневой трагедии Вирты.

То был спектакль про сталинскую думу,
И Лев Наумыч с трубкою в руке
Все думал-думал сталинскую думу,
А мы, народ, паслись невдалеке.

Я был народ, который сам не знает,
Чего б ему, народу, предпринять.
Но сверху шелестело: «Стааалин знаааает…» —
И Лева думал. Вот и весь сюжет.

И Лева думал, думал, думал, думал,
И Лева шел в тот вечер на рекорд,
И за него болельщики болели,
И Митька Вурос вел хронометраж.