Константин Ваншенкин - Жизнь человека

Лес в паутинной стоит парандже.
В отблесках света.
Утром и вечером осень уже.
Днем еще лето.

Этот мир был воспринят одними
Как огромный экран,
Где заранее выключен звук.
Этот мир был воспринят другими
Как могучий орган,
Но где смутные краски вокруг.

А ведь все в этом мире едино —
Гулкой бури момент,
Где волна, и песок, и янтарь.
Ощутимы и звук, и картина.
Лишь иной инструмент,
Совершенно иной инвентарь.

Поля с цветущими хлебами
И улиц каменный простор…
…Их часто сталкивали лбами
И сталкивают до сих пор.

Небрежно бьют одним другого
И с радостью — наоборот.
А их сияющее слово
Неувядаемо живет.

Один — коса звенит издревле.
Другой — цеха гремят вдали…
Они, как город и деревня,
Быть друг без друга не могли.

Высок и свободен
По залам сияющий свет.
Средь прочих полотен —
Художника автопортрет.

Пред грозною Летой
Вполне беззащитна душа.
А кисть его в левой
Руке. Вероятно, левша.

Не тешьтесь забавой.
Иной в этом вовсе резон:
Кисть держит он в правой,
Но в зеркале он отражен.

Как чисто и грустно
Музейное светит окно.
Святое искусство,
И вправду прекрасно оно.

В нем отзвуки века,
В нем долго стоит тишина.
В нем жизнь человека
Как в зеркале отражена.

На воротах барельеф.
Зимний холод.
То ли кошка, то ли лев,—
Нос обколот.

Вечер. Тени от колонн.
Светлый портик.
Не сказать, что слишком он
Дело портит.

Дверью грохает подъезд.
И согретый,
Выйдет парень, как поест,
С сигаретой.

Источает свежий снег
Запах йода.
Чей-то голос, чей-то смех…
Время чье-то.

Итак, отчасти подытожим:
Стучала по окну капель.
А рядом с их семейным ложем
Была младенца колыбель.

Он спал, закутан в одеяло,
Беззвучно, как ему дано.
И это что-то добавляло
К их ночи, длящейся давно.

Ни лишнего посула,
Ни собственных обид.
Ушибся — мать подула,
И сразу не болит.

И вновь небес полоска,
Безоблачная синь…
Святая заморозка,
Венец анестезий.

Наука всем наукам.
А день плывет звеня.
И коротко над ухом —
Смычковый звук слепня.

Жизнь с этой ранью зеленою,
С ношей, быть может, двойной,
С самой пристрелянной зоною —
Вечною нашей войной.

С краткой дорогою этою,
Что ты прошел не один,
И с молодежной газетою,
Где протрубил до седин.

С вьюгой, дубравы шатающей,
Стелющей по снегу дым.
С подписью «Группа товарищей»
Под некрологом твоим.

До свиданья,
Друзья и подруги.
Заседанья
В час ливня и вьюги.

Потускневшей побелки
Известка.
Все проделки,
И гранки, и верстка.

Все, хотя бы
И глупые, ссоры.
Все ухабы,
А также рессоры.

Взрывы пыла.
Наш смех и невзгоды.
Все, что было
За долгие годы.

Все родное —
И наши потери,
И иное,
Чего мы хотели.

…Вдоль канавки
Кудрявится травка,
Как вдоль главки
Редактора правка.

Бор. Опушка. Первый ряд
Мощных сосен, что наклонно
В синем воздухе парят,
Как колонны Парфенона,—
Чуть откинувшись назад.
Но о том не знает взгляд.

Что нам в опыте чужом!
Не особо много толку
Намагниченным ножом
На полу искать иголку.

Ведь в ближайшие часы,
Топоча неверным кругом,
Намагнитятся часы,
Стрелки склеятся друг с другом.

Воспоминанья женщины одной
О нашем замечательном поэте,
Пронизанные смутною виной,
Усиленные общею войной,—
Я их прочел, воспоминанья эти.

Не для печати и не для родных,
А для себя она их написала,
И веет бескорыстием от них
И искренностью с самого начала.

Срок действия не только не истек,
Но словно устремлен еще куда-то,
Как в почве угнездившийся росток,
Как в треугольник сложенный листок,
Что в дымных безднах ищет адресата.

Поверил вашей строчке
И даже не одной, —
Как верят малой дочке
И женщине родной.

Иное в бездну канет,
И вообще вранье…
А эта не обманет,
И верится в нее.

Милый Митя Голубков
Поднял взгляд, что синь и ярок.
Книжечку моих стихов
Попросил себе в подарок.

И никак я не пойму,
Сам с собою в долгом споре,
Для чего она ему
Там, куда ушел он вскоре.

Эту гулкую землю покинув,
В светлых водах оставил свой лик
Леонид Николаич Мартынов,
Наш последний любимый старик.

…Как же много и щедро нам дали
От пути, от стиха своего…
Я смотрю в эти хмурые дали:
Впереди уже нет никого.

Ветер порывами. В небе темно.
Сосны за дачей.
Ночью проснулся. Открыто окно.
Холод собачий.

Днем было столько событий и дел,—
Жизнь-то большая.
Днем этот мир полнокровный гудел,
Все заглушая.

Днем укололась душа или грудь
Тоненьким жалом.
Памятью близкой боясь шевельнуть,
Ночью лежал он.

И сквозь остатки разодранных дрём
Явственно где-то
Слышался поезд, не слышимый днем,
Знающий это.

Показалось, что окликнули.
Оглянулась — ни души.
Лишь березки шеи выгнули
В вечереющей глуши.

И ни капельки не боязно,
Хоть и смеркнется вот-вот.
Но отчетливо и горестно
Кто-то сызнова зовет.

В спешке годов
И свои утешения есть.
После трудов
Хорошо у порога присесть.

Камень прогрет.
Дело к вечеру. Ноги в пыли.
Чистый просвет
Между соснами виден вдали.

Три стрекозы
На шершавой наружной стене.
Отзвук грозы,
Долетевший из мира, извне.

Не снимала с пальцев кольца
На короткий даже срок,
Чтоб случайно муж-пропойца
Не нарушил свой зарок.