Вадим Пугач - Антропный принцип

Жил человек с лицом енота,

Несвеж, плешив и полнотел.

Когда была к тому охота,

Он басни плел, столы вертел.

И, проживая с дочкой вместе

(Любовью оной был вокал),

Нелепым слухам об инцесте,

Смешно признаться, потакал.

Все то, чего коснулась порча,

В нем возбуждало аппетит,

Любая разновидность торча

Его тянула, как магнит.

Раз в месяц, скажем, в третью среду,

Сзывал он кухонных светил.

Герой, бывало как к соседу

К нему их слушать заходил.

Установив подобье круга,

Легко выстраиваем связь:

Так, героинею подруга

Хозяйской дочери звалась.

А в дочь, сухую, как картонка,

Зато поющую с пелен,

Наш персонаж безумно, тонко

И безнадежно был влюблен.

Теперь о прочих. Завсегдатай

Там был специалист по ню,

Как все маэстро, бородатый

И датый десять раз на дню.

Гремел по потайным салонам

Шедевр в классическом ключе:

Девица с газовым баллоном

На темно-розовом плече.

Там был поэт. Увы, длинноты

Его томительных рулад

Рождали тягостные ноты,

Душевный кризис и разлад.

Был композитор. Сбивши свистом

Авторитеты наповал,

«Фон» оставлял он пейзажистам

И только «како» признавал.

Сходилось человек по двадцать

Извлечь дымок из папирос,

Попить вина, романсик сбацать

И духа вызвать на допрос.

Зашел однажды спор не новый:

Где ставит божество печать?

Как недурное от дурного

В литературе отличать?

За полчаса дошли до хрипов.

Тогда художник молвил: «Ша!

У вечных образов и типов

Должна быть вечная душа».

И плетью ворона по перьям,

Пса по ушам, коня по ребрам

Енот ударил. «Что ж, проверим, —

Сказал он голосом недобрым, —

Мы вызовем его». «Кого же?» —

Спросил томительный поэт.

И дочь Енота из прихожей

Внесла потрепанный берет.

И вот он полон предложений.

Перемешали раз, другой,

И выпал пушкинский Евгений,

Но не Онегин, а изгой.

Стол опустел, и свет погашен,

Сидят, как чудища в ночи.

И только, одинок и страшен,

Змеится огонек свечи.

Был в этом зыбком переплясе

Какой-то шип, какой-то шорох.

И вдруг на воздух поднялася

Свеча и пламенем на шторах

Чертит причудливые знаки,

И – сверк, и нет ее нигде.

Но буквы светятся во мраке:

«Любви бегите. Быть беде».

Старый, испытанный трюк —

Выбрал и пользуйся им, —

Сердце повесив на крюк,

Мы за прилавком стоим.

Свет, отмыкающий звук.

Стадо спустилось к реке.

Старый, испытанный друг,

Как тебе там, на крюке?

Долгий, как бич, коридор,

Рыжий оскаленный плюш,

Ставит диагноз прибор —

Вечно великая чушь.

Чу! Ультрастон, инфрачих,

Чучело чахнет в пыли,

Чуть оступился, затих —

Чукнулось геково «пли».

Разве узнает, какой

Может открыться сезам,

Тот, кто поводит рукой,

Как по стеклу, по глазам?

Нить. Половица. Обрыв.

Омут. Ловушка. Затон.

Нас отправляют в заплыв

Шар, шарлатан, Шарантон.

Пряничный домик. Коржи —

Карты в руке игрока.

Скоро отчалим. Держи —

Вот тебе руль и рука.

Выхожу я раз на Невский…

Вдоль по Невскому проспекту

С разных следую концов

Наши бедные герои,

Воздух мрачен и свинцов.

Героиня, выпив сока,

Переходит на пломбир,

Наблюдательное око

Озирает мокрый мир.

Вылезает из кареты

Вместе с дочерью Енот,

Вынимает из цилиндра

Пачку новеньких купюр.

Мнет и тискает с усмешкой,

Расплатился: мол, пускай!

Вот бы солнце – этой плешкой

Только зайчики пускай.

На мосту стоит автобус,

Ядовитое пятно.

Подошел другой – и оба с

Моста обана – на дно!

Суматоха, развлекуха,

Будочники, доктора.

Как попало, выплывают

Пассажиры по частям.

Часть вторая. Про героя.

Он идет. Все решено.

Тетя Туча просыпает

Сверху мерзлое пшено.

Сквозь поднявшуюся вьюгу,

Сквозь накинутую сеть

Голубки летят друг к другу,

Им никак не долететь.

Вдруг маэстро. Он просверлен

Взором, брошенным в упор.

Что он врет, как сивый Мерлин?

Что он тянет разговор?

Персонаж попался. Что-то

Мелет, мелет на ветру,

Он талдычит про Енота,

Про интриги и игру.

И пошло растущим комом,

Накатило, как волна:

Всем знакомым, незнакомым

Надо, надо, надо. На!

Уплывающее тело.

Тонешь, только оступись.

Надо-ело, надо-ело,

Надо-ело. Остопиз…

Уносящее теченье

Над телами верх берет.

Встреча может быть случайной,

Как у зайцев на бревне.

Холодная кухня. Стандарт.

Но нет, никаких философий.

Колода засаленных карт

И чашка остывшего кофе.

Брошюра. Ах, да, гороскоп.

Тарелка, следы винегрета.

В розетке одна сигарета.

И зеркальце рядом. Но стоп.

Картинка другая. Кувшин,

Бог весть, молока или пива.

Грудинка, румянясь игриво,

Иной предлагает аршин.

Солонка, салфетка, салат

И горка домашнего плова,

На стуле висящий халат,

И все. О героях ни слова.

1993.

В этом городе только и ранили

Остриями наверший и виршей,

Или тем, что, как будто их наняли,

Надрываются чайки над биржей;

Или тем, что упаришься пробовать,

А за пробой – немедленный вычет,

И твоя прямодушная проповедь

Отменяет тебя и кавычит;

Или тем, что меж типов углюченных

Нет такого, чтоб за нос не велся,

И мосты закипают в уключинах,

Над водою взлетая, как весла;

Невсамделишный груз переносится

На прозрачных распиленных соснах,

Существующее переносится

Лишь в значеньях своих переносных;

И когда мы лишались невинности,

Постигая величье немого,

Догадались уже, что не вынести

Ничего однозначно прямого.

Если бы я родился в соседнем квартале

И дал бы однажды клятву ни разу не пересечь дороги,

Был бы у меня шанс (не великий, конечно, но в общем)

Сдержать хотя бы одну клятву в жизни.

Если бы я родился в соседнем квартале,