Вадим Пугач - Антропный принцип

Введем еще героя. Скажем,

Разнообразья ради назовем

Его мы персонажем.

С героем сидючи на лавочке вдвоем

В каком-то дворике по улице Литейной,

В пылу беседы нешутейной

Наш

Персонаж

Герою говорит:

– Во всем ужасный смысл сокрыт.

Во всем я вижу перст судьбы.

Не зря властитель на коне том,

Подъятом на дыбы,

Что был воздвигнут Фальконетом,

Застыл над бездной злой.

Копыта подняты недаром:

А если он каким-нибудь макаром

С копыт долой?

– Он вовсе не Макар, – герой в ответ глаголет,

Укрывшись от дождя под епанчой, —

К тому же змей обильно полит

Здоровой конскою мочой.

Хоть медь и зелена,

Мой нос не чует тлена.

А, впрочем, наши имена…

Тут он осекся. Два усатых хрена,

При саблях и на каждом по мундиру,

Зашли во двор – и прямиком к сортиру.

Сортир был весь закрыт на санитарный час.

Известно, что часы в диковинку у нас,

Недаром жалуют их скупо государи.

Так эти хари,

К стене сортира подойдя,

Произвели подобие дождя.

Сие написано не зря,

Могу мораль извлечь:

Вода из пузыря

Что ноша с плеч.

И резкий запах испарений,

И разговора произвол,

Не есть свидетельство о тлене

И не трагический символ.

Странна, фантастична, лукава,

Мила, но с лицом некрасивым,

То язва, то фифа, то пава,

С улыбкой, бегущей курсивом.

В глазах, вулканических жерлах,

На дне вытлевала беда.

Ты вся – в адамантах и перлах…

Пардон, я загнул не туда.

Вот так и бывает в рассказах,

Скользящих в ладони медузах,

Что, мол, в жемчугах и алмазах,

Когда в сапогах и рейтузах.

И этот уплывчатый облик

Забудь, развяжи узелок,

Чтоб больше ни отзвук, ни отбульк

Тебя потревожить не мог.

Но брошенный камень не тонет,

Но воды горят под ногами,

Но слово, которым ты донят,

Уже расходилось кругами.

Не ищем ли сами предлога

Напялить на шею хомут?

Что ж, каждому беру – берлога

И каждому ребу – Талмуд.

Опять начинаю, откуда

Ушел, громыхая по жести

Аллюзий: черты и причуды —

Медлительность в слове и жесте,

Гаданье, вязальные спицы,

Пасьянс, интерес к старине,

И эти ресницы, ресницы

Во всей сумасшедшей длине!

Держала собаку и кошку,

Судьбу доверяла созвездьям…

Но полно, всего понемножку.

Давайте же за город съездим.

Растрясая избыточность плоти,

Наберем постепенно разгон.

Электричка зайдется в икоте,

И слегка завихляет вагон.

На тычок обернешься с ленцою:

«Не из лесу ли, часом?» – «Вестимо».

Но навряд ли запомнишь лицо у

Человека, идущего мимо.

Это слово нам стало паролем,

Это слово навеки любимо,

Оттого мы о чаше и молим:

«Пронеси ее, Господи, мимо».

Мы услышаны. В чем же загвоздка?

Чем нам жребий не нравится наш?

Мы проносимся мимо киоска

По раздаче означенных чаш.

Ветер ломит в раскрытые окна,

Постарательней горло укутай.

Ну, пускай простудился, продрог, но

Не отправлен к Харону цикутой.

Невралгически спину изгорби,

Что поделать, испорчена рама,

Но зато не упрятана в торбе

Криминальная чаша из храма.

Из-за чаши тебя не погубит

По дороге мелькнувший ларек,

Из-за чаши тебе не разрубит

Головы полудикий царек.

Ты не станешь следит из-за чаши

За походкою уличной тетки,

Недоучка студент, изучавший

Лишь начала, зады и ошметки.

Показалось лицо – но дыра там.

Ты молился? Твоя и вина в том,

Что не станешь Эзопом, Сократом,

Даже воином и алконавтом.

Вот зачем божество умолимо:

Проскользнуло в молитву словцо.

Человека, прошедшего мимо,

Сам Господь не узнает в лицо.

Дева, струю нагнетая,

свою опрокинула чашу…

…Вновь я посетил

Тот уголок, где трепаный Парни

Лежал недалеко от треуголки,

И треугольник смуглого лица

Распаренно склонялся над страницей.

Здесь царствует гармония, не то

Что в Петербурге, городе контрастов.

Кувшин, разбитый вдребезги, и тот

В нее не вносит дребезжащей ноты.

Зефир пускает ветры столь изящно,

Что заплясала, подбоченясь, нимфа,

Опернутая на изрядный пень.

В Екатери… Пришел на ум мне, кстати,

Отменный бюст, который заприметил

Я в Третьяковке, шубинской работы.

Как раз Екатерина № 2

Весьма напоминала героиню,

Которая (простите за избыток

Союзных слов, но что же есть стихи,

Как не союз меж автором и словом?)

Работала в Лицее, кем – неважно.

Я где-то перебился, ну и пусть.

Здесь, в Пушкине, все Пушкиным и дышит.

Египетские, например, ворота,

Мне кажется, здесь только потому,

Что прадед был рожден неподалеку;

Чесменский столп – затем, чтобы Державин,

Передавая лиру, не забыл,

Что в гроб сходить пора ему настала;

А имена товарищей по курсу

Начертаны на кельях для того,

Чтоб оправдать великолепный список

Блестящих эпиграмм и посвящений.

Пока еще вовсю подлунный мир

Насилуют бесстыдные пииты,

Не позволяя зарасти тропе,

Какая нас ни треснула б дубина

И как бы ни огрело помело,

Все те же мы. Нам целый мир – кабина

Скользящего вдоль неба НЛО.

Любовь выбирает окольные тропы,

Плетется по краешку, сходит на нет.

Поэт выбирает фигуры и тропы,

Балладу, канцону, секстину, сонет.

И фрукты, и злаки, и всяческий овощ

Рождает земля с сорняком наравне.

Сон разума Гойи рождает чудовищ,

Сон чувства героев – чудовищ вдвойне.

Стола эпоха прогулок на лоне

Природы, на фоне картин городских,

И в чашечке кофе с сосиской в «Сайгоне»

Была максимальная близость для них.

Их мнительность, их нерешительность, вялость,

Ненужная холодность, плоский расчет…

Ах, он сомневался, она сомневалась,

Вода обжигает, а время течет.

Ах, он не в ударе, она не в ударе,

Слепец не помощник другому слепцу,

А рядом летают тошнотные твари,

Колючим крылом норовя по лицу.

Под столиком пол обживают мокрицы,

Крестовый поход объявляет паук,

За стойкой вампир фиолетоволицый

На новую ночь намечает подруг.

Чета василисков сошлась в поединке,

Седой францисканец сосет карбофос,

Сирена отставила в угол ботинки

И когти стрижет, напевая под нос.

И разухаебистый этот мотивчик

Летит через зал в отдаленный конец,

Где вместо панамы использует лифчик