Вадим Пугач - Антропный принцип

Можно отлично жить в деревне, числясь Марьей Иванной,

Быть негритянкой из племени Ах, обретаясь рядом с саванной,

А то индианкой плести корзины в предгорьях Анд.

Но кто-то живет на земле, прозываемой Обетованной:

Это моя еврейская мама выбирает такой вариант.

Вот так Диоген, вероятно, обрастал своим пифосом,

как оболочкой,

Вот так зародыш листа оборачивается почкой,

Как жилье бутылку «Узо» облюбовывает анис.

Моя еврейская мама живет в сарае, что характерно,

на едином уровне с почвой,

Даже несколько глубже – ступенька вниз.

Эти стены из хлипкого пластика – почти насекомый кокон,

Тут хранятся запасы пищи на случай жизни, но нету окон;

Впрочем, именно это в каком-то смысле провоцирует аппетит.

Если бы в это жилище (Господи, повремени) явился ангел,

кого бы тогда уволок он?

Думать не хочется, что за бабочка улетит.

Вот за терновым кустом притаился отнюдь не Господь,

а какой-нибудь левый Усама;

Что не так уж и страшно, поскольку всечасно бодрствует само —

Оборона, и наши не пашут уже на волах.

Но в соседнем городе два минарета направлены в небо,

как два кассама,

Они ко всему готовы, их цель – Аллах.

Я никого защитить не умею. Выслать денег?

Так они – ее же. Хотела, чтобы привез веник —

Показалось смешным, как будто и сам, без веника, не нелеп.

Я вхожу в ее комнату – так, точно спускаюсь, нарезая круги,

на тысячу тысяч ступенек,

Туда, где моя еврейская мама для меня нарезает хлеб.

Нивы сжаты, рощи голы,

Будем в рифму брать глаголы

И не требовать венца;

Полно мне гулять на свете:

Тятя, тятя! Наши сети

Притащили мертвеца.

Господин из Сан-Франциско,

Канцелярская отписка,

Спит на полке боковой;

Мчится поезд, вьется поезд,

Агрессивен и убоист,

Как солдат еще живой.

Поезд в форме цвета хаки

Реагирует на знаки:

Тут идти, а там – стоять.

Господин не отвращает,

Но глазами отвращает —

Стоп-машина-рукоять.

Эй, Иван Ильич, куда ты?

Мы с тобой еще солдаты;

Это край – а в том краю,

Слышишь, олух, нет вожатых,

Нив неголых, рощ несжатых

Тоже нету, мать твою.

Смерть привлекает меня как сюжет;

Только меняешь завязку.

В эти-то воды однажды вошед,

Ими я сыт под завязку.

Новый дается глоток тяжело,

Пусть и с намереньем скользким.

Сколько «ты жил», «ты жила», «ты жило»

Скажешь, а главное – скольким?

Лучше, ей-богу, совсем замолчать,

Чем разоряться, что все там…

Лучше печать на устах, чем печать,

Выполненная офсетом.

Там, под водой, где лучи не палят,

Легкие сменишь на жабры.

И замечаешь – уже веселят

Всяких кадавров макабры.

Помню такого, он был молодой,

Жизни не вынес ненастной.

А торговать примерялся водой,

Правда, другой – ананасной.

Я ж наблюдаю вокруг торжество

То красоты, то морали.

Стихотворенье не стоит того,

Чтобы друзья умирали.

Я слово написал и зачеркнул,

Как бы ладонью воду зачерпнул,

А пить не стал, отправил дальше литься.

Но слово не журчало под кустом,

Ворочалось, ворчало под крестом —

Бывают же у слов такие лица!

Так умершему хочется домой,

И вот он, как сравнение, хромой

Обратно ковыляет ковылями.

Но на ступенях не растет ковыль,

И плакальщица спросит: «Это вы ль?» —

Закусывая ломтиком салями.

Здесь все уже иным обретено,

И слово на уход обречено

И скрыто, как метафора, под дерном.

Вот так Полоний обретал судьбу

И кое-как дошучивал в гробу:

Кто был коверным, станет подковерным.

Зачеркнутый опасен, как рожон.

Со всех сторон словами окружен,

Урон пытаюсь выставить уловом,

Цепляюсь что есть сил за острия

И наконец-то понимаю: я

Уже написан и зачеркнут, словом.

Права на вожденье? Скорей, наважденье

Находит, да так, точно кто-то позвал.

Слова-то какие: развал и схожденье,

Развал и схожденье, и снова развал.

Два месяца жить на краю детектива,

Качаться, как ива, на этом краю,

Следить между строк криминального чтива

Ментовскую сводку и участь свою, —

Вот счастье, вот право, как Пушкин говаривал,

Слегка осекаясь на желчном смешке,

И то не тогда, когда жженку заваривал,

А скромно склонялся над щами в горшке.

Когда ты клокочешь слюною обильной,

Когда петушишься почти на ноже,

От вулканизации автомобильной

С ума не сойдешь, потому что уже

И так существуешь, как лес на вулкане,

И только тогда обретаешь покой,

Когда под рукой расползаются ткани,

И слава дурная, и лава рекой.

Живи, точно в клипе, да только едва ли ты

Поймешь и оценишь гостей по бокам,

И свадьба чужая, и скатерти залиты

Каким-то рассолом, но липнут к рукам.

Не ливнем секло, не из мрамора высекло,

Но горло сжимало, покуда могло.

Сухое отмокло, и мокрое высохло —

И жить уже нечем, когда отлегло.

В комнате становится теплее.

Или холоднее? Я никак

Не пойму. И здесь, и на дисплее

Разливаем водку и коньяк.

Постепенно стану переростком, —

Путь во время неисповедим,

Точно виртуальный – по бороздкам,

Где просторы диска бороздим.

Мы смеемся. Те и эти трели

Как кусочки жира в колбасе.

Дело ведь не в том, что постарели,

И не в том, что живы мы не все.

Дело в том, что прошлое, как воин,

В плен берет, маячит за плечом,

Потому что облик наш присвоен

И в темницу диска заключен.

Мы не мы, а то, что отпустили

Погулять на волю из тюрьмы, —

Сообщенье в телеграфном стиле:

«Хорошо сидим. Приветом. Мы».

Или в невозможное играем

И идем на сумасшедший риск —

Наблюдать за настоящим раем,

Вписанным в блестящий этот диск?

Что же я, тоскуя, проору им —

Нам, осуществившимся в былом,

Там, где мы, бессмертные, пируем

За огромным жертвенным столом?

Что ждет поэта в Комарове?

Не ждет поэта ничего.

Ему грядущее – не внове,

Его прошедшее – мертво.

Он прямо Лермонтов какой-то

Или Державин прямо он,

Когда, как будто из брандспойта,

Он смыт, как грязь, рекой времен.

Он потрясал устои словом,

В нем жизнь кипела, как в борце, —