Вадим Ковда - Живая Литература. Стихотворения из лонг-листа премии. Сезон 2010-2011

И душа все та ж – разгульная,

Только горше и щедрей.

И мелькают лица странные

средь вокзальной суеты —

Бородатые и драные

то ль бомжи, то ли Христы?

июль – декабрь 2010 г.

железнодорожные аттракционы

заоконный замедленный контрданс

толстым морозом зарастают вагоны

на пятые сутки впадаешь в транс

пролетая стеклянным Транссибом

позвенишь ложечкой и горя нет

персонажи свободны, всем спасибо

я не умею скроить сюжет

один духарился сбросили с поезда

хорошо на станции не на ходу

за холмами хоронится чингисханово войско

впереди белый мамонт с паханом на горбу

надо быть внимательным играя в карты

черные птицы летят в молоко

на сорокаградусном не очень-то покаркаешь

и от судьбы не уйдешь или уйдешь недалеко

прохладный галечник прибрежный

синеют горы за плечами

все ближе небо и неизбежней

с его широкими лучами

и росчерки существ летучих

летящих лучников избыток

из наливающейся тучи

рука протягивает свиток

кто крадется в белых тапочках? туман

кто сутулится и горбится? волна

кто над морем крякает? ревун

кто гуляет по-над морем дотемна?

кто вдоль берега гуляет? ты да я

в облаках летит луна разби-та-я

и ложится луч наискосок

на сырую гальку и песок

поезд как игрушечный выкатывается на юг

отворачивает на запад

где вечерами летучие мыши снуют

и море ворочается на мягких лапах

а мы все покачиваемся едем такие у нас концы

на подстаканнике выдавлена арка вднх – вот так диво

на остановках к поезду выносят малосольные огурцы

горячую картошку холодное пиво

и вот уже назад уплывают фонари

станционные здания сквер водокачка

и у каждого из нас внутри

лает маленькая собачка

Который раз апрель

блестит крылом сусальным,

чтоб звякала капель

по ясным наковальням.

Чтоб расплылась лазурь

на золотом и алом,

чтоб всласть зевнула дурь

казармой и вокзалом.

Чтоб жил еще отец,

чтоб борода кололась,

чтоб нам сковал кузнец

счастливый грубый голос.

плюнешь: графомания

позор вздор

но есть ведь энергия непонимания

узорный молниями зазор

меж полюсами текстуальных

темнот —

разряд

и сонмы сусликов печальных

в стерне свистят

…почему-почему? потому!

по всему, что не здесь и не с нами

ни случись! по тюрьму да суму,

по потьму с голубыми глазами —

ибо речь непостижна уму.

То-то радости – щелкнуть зубами,

то-то счастья – свистать сквозь губу:

так и так, мол, и мы пацанами

без оглядки видали в гробу

эпицентр цунами.

Имярек выбирает ходьбу,

по сугубому Замоскворечью

нарезая с резьбы на резьбу…

Кристаллически варварской речью

кроет вран на дубу:

бу-бу-бу! и картечью! картечью!

каррр! не встречу тебя на пиру!

каррр! тебя на перроне не встречу —

протеку в корабельном бору

корабельною течью.

Ты умрешь – он умрет – я умру

с волосами – костями – ногтями.

Нет бы юркнуть в сухую нору,

в золотую дыру меж мирами;

подобру – поутру

нет бы выпорхнуть хоть бы в Майами,

чтоб всучить неизвестно кому

(ибо речь непостижна уму)

хохлому, чухлому, бугульму,

хохму, рифму, сиротку муму

с хризантемой цунами.

Шли ненастные дни,

задувало, как в осень.

С лап сыреющих сосен

обрывались огни.

Ярких капель каскад,

и, зеленый с изнанки,

прожигал стеклобанки

помидорный закат.

Тучи шли, как на плац,

в три колонны; и это

стародачное лето —

вечной жизни эрзац.

Наезжали – дышать,

точно в райские кущи,

где щемящ и запущен

рукотворный ландшафт.

Не грусти, не скучай.

Бога нет, и не надо.

За щелястой оградой

молочай, иван-чай.

По мокрети бочком

пробираясь поспешно

к пресловутой скворешне

с аккуратным очком…

*

Осенняя любовь двоих осенних

людей, их страхи, униженья…

Какой-то сквозннячок прохватывает, в семьях

расшатывает отношенья;

какой-то ужас высыпает в сенях

полузимы; всем жаждется прощенья;

осенняя, двоих людей осенних

любовь, уже на грани отвращенья,

на грани ухищренья, и за гранью

нетрезвых снов склоняясь к осязанью

скабрезных трав и обезлюдев слухом,

обросши пухом и желтея кожей

в том зеркале, куда глядеть негоже

вертлявым старикам и ветреным старухам…

*

Пройдемся тающей столицей,

на запад глядя, на закат,

чернея в створках репетиций,

как с музыкантшей музыкант.

И вот: сухой, дьявололицый,

серчая чайною ресницей,

на шум и свет выходит франт

и расправляет нотный бант.

С утра в жемчужнице концертной

витает ветерок бессмертный,

порхает пыльный холодок.

Незрячих купидонов стайка

сбивается под потолок.

А ты, курносая зазнайка…

*

Май-практикант в распахнутой ковбойке,

декабрь в телогрейке продувной —

а в мире пахло воблой и карболкой,

чернилами, белилами, халвой.

Пивком, сырком, моршанскою махоркой

и типографской краскою сырой…

Свободой пахло в воздухе! – поскольку

год надвигался пятьдесят шестой.

И кто там плыл у века посередке,

с Москвой на раскаленной сковородке,

с абракадаброй триггерных цепей?

Дух заварух и вектор эпопей,

вооруженный счетною линейкой

и с чубчиком под взмокшей тюбетейкой.

Быть может, метель над уездной равниной,

аптекарской ступки фарфор соловьиный,

аптекарской скрипки сухой завиток,

печной голубой изразцовый глазок.

С аптечной латынью латунь часовая,

с оранжевой склянкой шкала весовая,

как льется луна сквозь проталины штор

на мраморно-льдистый чернильный прибор.

А это пятно на чернильном приборе

не так уж похоже на черное море

на карте земли, что видна из окна,

чьей вишней бутыль голубая пьяна.

Сорвись же на высшей, неслышимой ноте,

на вишне в компоте, на высохшей плоти,

на вытертых смушках от бывших пальто,

на том, чего больше не знает никто.

Как плачет метель над уездной равниной,

как свищет аптечный фарфор соловьиный,

как спит голубой изразцовый глазок

и грифа скрипичного завиток.

Бумажные пыльные розы свидетельств и метрик,

ты, глина шумера, ты, писчее солнце китая,

уж нас нипочем не научит презрению к смерти

ни цепь землемера, ни жесткая пена морская;

и что бы мы пели, не меряй пространство пехота,

не полнись простор изрыгаемыми кораблями,

когда б не молилась мещора двудонным болотам,

Читать дальше