Вадим Ковда - Живая Литература. Стихотворения из лонг-листа премии. Сезон 2010-2011

Имеющего контур прочной точки,

Где судорогой сведены сердца,

Как лиственные гибнущие почки.

В пространстве,

Где, хватая пустоту,

Звериной наготой блистая, мчится

И чувствует добычу за версту

Ночная неустанная волчица.

И в Запорожской, Господи, Сечи,

Как Цезарь – окруженная рабами —

– И ты, Хома! ты, Брут! – она кричит,

И трепеща,

И скрежеща зубами.

– Ты сам себя зажал в заклятом круге, А мне хватило б трещины в стекле.

Она летит, вытягивая руки, И жизнь ее, как стрелка, на нуле.

Чугункой, в карете, на дрожках,

путем и совсем без пути

опасливый скоморошенька

желает к роялю пройти.

Смешно угнездится меж клавиш,

взлетев, что петух на насест.

– Mon cher,

ты о страшном играешь,

ты нам непонятен, Модест!

И тот, отвлекая от ноты,

как Богом забытый монах,

расскажет забавное что-то

о тайных, иных именах.

Он даме перчатку поднимет.

И бровь шевельнется: – О, oui!

вы, Модинька, тайное имя

скажите в молитвы мои.

Но он перекрестит колени, слегка улыбнется, смолчит…

Он – гений, сударыня, гений. Как все в петербургской ночи.

Уж чем бы небо ни дышало,

Да никогда не обижало.

Младым пажом сопровождало

в классические тупики.

Гляди, какие, брат, погоды —

в пампасы, в африку, на воды!

На длиннотравую природу,

В золотогривые деньки.

А небо, паж небесной крови,

растет, встает с Зимою вровень.

И сердце выбелив, и брови

метелит шпажкою сосны:

замерзни, дурочка, откуда

ты вечно ожидала чуда? —

от суеты слепого люда.

А надо бы – от тишины.

И ничего-то не зачтется.

И рукопись не перечтется.

Под гулким снегом лето бьется —

стебли стеклянные стерни.

Летит снегирь посмертно в Лето

атласной алой лентой Фета.

Стерней, полоской маков-цвета.

Цветок исколотой ступни.

Перестань, моя радость, я больше не буду смеяться

Над тобой, над собой, над крапивой, пробившей сукно.

Пусть скользят облака, пусть себе понемногу слоятся.

Если это им нужно, я, пожалуй, открою окно.

Я открою и дверь – если хочешь, ты можешь вернуться.

Солнцу крыша мешает, можно бы разобрать и ее.

Как-то все перепуталось, и хорошо бы проснуться.

Ты твердишь и твердишь бесполезное имя мое.

Я не верю себе, потому что туман нарастает.

Снег минувшей зимы – тополя затянуло слюдой.

Нынче лето, июль – почему ты не таешь?

Хорошо бы проснуться туманом над легкой водой.

Вот так открывается Космос:

внезапно летишь в пустоту,

и волосы в серые космы

сбиваются на лету.

А тихо-то, Господи, тихо…

до первой звезды – тыщу лет.

И жизни смешная шутиха

бабахнула, пыхнула. Нет.

Жизнь пришла, но ее не узнали.

Продолжали возиться в печали,

поливая картонный цветок.

А за спинами сойка орала:

«Он расцвел на Ивана Купалу! —

буйный папоротника кусток

(не дрожи над картонною хренью)».

Лето сад зажигало сиренью,

и кружили такие жуки! —

бликокрылые – медью и златом

над ромашками, грядкой с салатом.

Дни пространны и ночи легки.

… Смерть пришла,

пустотою лизнула.

Черной пенкой сироп затянула.

Смолкла сойка, свернув кровоток.

Смерть пришла, но ее не узнали.

Им казалось – живут, и в печали

поливают картонный цветок.

Я в школе взлезла по канату

под потолок спортзала и

услышала не «браво, Ната»,

а – быстро вниз и – не смотри.

Вот что за правило? – железно! —

взглянула лишь на потолок

и слышу: тише, выше – бездна.

От тех, кто и тогда не смог.

Так или иначе,

рано или поздно

будет вам удачно,

до смешного просто.

Сладкий жар – по силам,

жгучий лед – красивым

будет. Ибо небо

я о том просила.

А в печалях с муками

правды ни на грошик.

В пустоту аукаю? —

быть того не может!

Я сама себя спасала,

я сама себя топила.

И когда мужей бросала,

и когда детей родила,

И когда, очнувшись ночью,

не ждала уже рассвета:

жизнь казалась мне короче

бесконечной ночи этой.

Жизнь! – которая сбивалась

то от шепота на ропот,

то от главного – на малость,

от отчаянья на опыт.

И, сама себя слагая,

чтобы только отдышаться,

я хочу сейчас нагая

к телу твоему прижаться.

Чтобы только выла глуше

ночь под левою лопаткой…

Долгие дожди украдкой

по мою стучатся душу.

Я купалась с лягушками,

словно Эллада весной.

Нет, постой, погоди,

я еще напишу про закат,

и еще про ковчег.

Да не тот, что достраивал Ной, —

про чудесный шалаш

с ветко-гранями в сотню карат.

Ветер сел в лопухах,

и стрекозы ударили блюз.

А заденет по коже —

и сохнет сверкающий страз.

Распускается сныть —

крепкой жизни решающий блиц.

Я люблю тишину,

но, пожалуйста,

все-таки,

ну – еще раз!

To лето стоит в половине,

Сияет на трубах печных.

Лунатики бродят в малине

В белесых рубашках ночных.

Им утром не будет понятно,

Когда целый день впереди, —

малиново-алые пятна

Сквозят на спине, на груди.

откуда такая награда —

Запутаться, переплести

Седой одуванчик из сада

И снег, позабытый в горсти.

И яблочный ветер – оттуда, Где ангел считает белье.

Моя золотая остуда. Легчайшее имя твое.

У меня возлюбленный

такой странный —

иногда дикий,

реже карманный.

Говорит, что я к нему странная —

вся какая-то деревянная.

А зачем он гасит все окна.

Мы одни на миг, а он уже гасит.

И вычеркивает номера телефонные

из моей головы

легким ластиком.

Я пустею, голова моя слезы нижет.

Шаткая – воздушный шар – улетаю.

А он дергает за нитку все ближе.

– Не пускаю, – говорит. И не пускает.

Он как дернет – так и падаю тяжко.

Чугуном-ядром к нему на плечи.

А он грустью хлестнет,

что ременною пряжкой.

– Ты, Наташа, любить не умеючи.

Я играючи,

топоча и плакая.

Он с присвистом, с прикриком,

с эхами.

А над нами погода – всякая.

Как над крышею, что уже съехала.

А под нами анфилады и портики.

И моря, и океаны посохшие.

Ничего не понимаю в эротике.

И способна не понять еще большее.

Столько ехали к морю – века.

Торопились и не успевали.

Широка ты моя, широка,

вот и Крым, в кабаках: трали-вали.

Наш пронзающий мир Ягуар

спорил с фурами легким движеньем,

обгонял – и сгорающий шар

над полями светил с напряженьем.

В кипарисах сверкнет, и еще,

и сияющей синью постелет

за обрывом. Но время печет,

а Икарус ползет еле-еле.

У Икара подкрученный ус.

Читать дальше