Фердинанд Фингер - Любовь и жизнь, похожие на сон

Глупа, как пробка, но хитра, как ведьма,

Коварства, жадность ей не занимать.

Душа ей шепчет так: «Ты лучшая на свете,

От мужа надо все добро его забрать».

Ишь ты, в штанах – пусть без штанов походит,

Как липку обдеру и голым в мир пущу,

Пусть только мне напомнит о разводе,

На старости его я половины пенсии лишу.

И не хватает ей всего – чего не нажила

Своими-то трудами – тут и честь не в счет,

Жадна, жадна, не человек, а «жила».

Ей палец в рот засунь, всю руку отберет.

А что творится в лживой той душе.

Так дьявол сам никак не нарисует,

Вот как забрать все – выгнать вон и все,

Душа все время по деньгам тоскует.

Холодные глаза – в ней всё напоперёк, напоперёк,

Стремленье очернить всех-вся на свете,

И секса грязного горящий уголек,

И жжет, и гонит бабу по планете.

То Шарм-Аль-Шейх, то «Гарда Зее» брат,

В кругу у мужниных друзей, ну, как приятно,

Но как раздеть, как голышом пустить,

Ей это и сейчас немного непонятно.

Хотя идея есть – ведь он совсем дурак,

Такого Достоевский описал когда-то.

Название романа я не назову, нельзя никак,

Чтоб не обиделся мой муж чудаковатый.

Его нельзя никак мне обозвать,

Под суд пойдешь вдруг за такую «хошу»,

Но вот про то, чтоб голым ободрать,

То можно на себя взвалить такую ношу.

Манто на ней, а в гараже – «Поршак»,

Как в сказке Пушкина «О рыбаке и рыбке».

Но надо осторожней быть и бдить,

Чтоб не попасть в ту сказку по ошибке.

Сейчас «ура» – с деньгами и свободна,

Валяется манто в том черном «Поршаке».

А бедный муж в долгах, засевший плотно,

Наверно, с горя гложет водку вдалеке.

«Саму себя любимую», как просто,

И «это самое мое» любить на жизненном пути,

Но не забудь тот смертный грех – наказ Господний,

От мира вечный: он звучит – «не укради».

А ты все пашешь, дорогой, тот бывший муж,

Чтобы она тебя таскала на аркане.

Приятно ведь, чтоб эдакая блудь

Ходила с сотней тысячей в кармане.

Она же, сморщив узкий лобик, думает:

«Эх, что-то здесь не так»,

Мозг наизнанку вывернулся – что же мысль подскажет,

«Эх, забросаю «эсэмесками», чтобы назад пришел, дурак.

Пока другому про меня чего-то не расскажет.

Ну, а пока развод, «святому месту пусту не бывать»,

Пускай какой-нибудь мужик займет его, да поплотнее.

Детишки перетерпят в доме как-нибудь его, япона мать,

Да денежек еще прибавится, и жить повеселее.

P. S. Ну, а пока-пока развод не подоспел

Открою дом и мебелишку украду у мужа,

Да акции его я изыму, продам, устрою беспредел,

А что его жалеть – затянет поясок потуже.

А в доме нет теперь покоя, в нервах вся,

Наверное, и пьёт, да на ходу в машине курит,

И акции и мебель – эх, украла зря,

Теперь уж не вернётся муж – её навеки позабудет.

А донести и анонимку настрочить

Так хочется до смерти – уж поверьте,

Хотя тот, на кого донос состряпан, может не простить,

Ещё уделает меня до смерти.

Донос – тягчайшее из всех возможных зол.

Бесчестьем, подлостью известен всюду.

Из за него погиб Иисус Христос – он вознесён,

А имя доносившего навеки проклято, и имя то – Иуда.

А. Арканову

Сегодня все не в лист – так не везло,

Очко я не набрал – все с перебором,

И дождь косой по городу назло,

Как в Рембрандте «Ночным дозором».

В тоску вгоняет дождь косой,

Порывы ветра с ног сбивают,

Несут куда-то жизнь какой-то полосой,

Осеннею листвой – куда, не знаю.

А как шикарно шла до этого игра,

Я в ней был просто виртуозом Паганини,

По всей Одессе-маме карточные шулера,

Парашу феней ботают доныне.

А в висте-покере я был на высоте,

Лепень и шкары – весь в изящнейшем прикиде,

На пляжах я не раздевался никогда, нигде,

В парижском канотье я был и царь, и бог доныне.

А золотой «Лонжин»! Одним моим щелчком

Все женщины у ног моих ложились,

Шампанского взлет пробки, а потом

Моя красивая фигура у мадам двоилась.

Ошибку сделал я ужасную вчера,

Забыл, что левая рука хранит от правой тайну,

Я, передернув карту, так ошибся, господа

Поймали за руку меня, и не случайно.

Что приключилось, не исправить мне теперь,

В солиднейшей игре был пойман я за руку,

Теперь уж не играть мне даже на луне,

О «Монте Карло» вспоминать мне просто мука.

Зачем полез туда, куда не надо лезть?

Уж лучше б сжеван был в тигриной пасти,

Чем миллионы грязные, которые не счесть,

Ведь избежал бы я тогда такой напасти.

У нас, у «асов» карточной игры,

Обман считается непоправимым преступленьем,

И все-то ради профурсеточки одной,

Я, как последний фраер, погорел в мгновенье.

Ну что ж, играть я больше не могу,

А мелким фраером я никогда не буду,

Завязываю я, зеленое сукно, «адью!»,

Прощайте карты, вас я не забуду.

Да разве я не песенный поэт?

Ведь песню написать моя душа стремится.

Я песни лучше всех пишу, а толку нет,

И это потому, что качество чернил, бумаги не годится.

Беда, коли сапожник вдруг замешивает пироги,

Беда, коли пирожник сапоги тачает.

Я не такой, куплю я новую бумагу и чернила – погоди:

От зависти и Зыкины, и Толкуновы – все поумирают.

Ну, написал, а Толкунова почему-то не поет,

А Зыкина стихи обратно отсылает.

Быть может, те стихи пишу я задом наперед?

Попробую я спереди назад их написать, ну, тем, кто понимает.

Какие гениальные стихи для песен я пишу,

А почему-то не поют, зазнались на эстраде.

И петь-то не умеют, а поют,

Гордятся больно, а с чего же ради?

Но я гордее – Лельке ночью их прочту,

Пусть вся Россия позавидует поэту.

Как запоем в два голоса мы песенку-мечту.

Тогда посмотрим, как певички среагируют на это.

Я в Третьяковскую пришел, прошу меня простить.

Зачем туда пришел? Я сам не знаю, ведь я

Большим ценителем картин успел прослыть,

Но что увидел, смысла в этом я не понимаю.

Что о картине можно говорить,

Где на деревьях сотня птиц сидит на зорьке,

Снег тающий запачкан, так тому и быть,

Помет кругом, да церковь на пригорке.

Саврасов, как всегда, проснулся поутру,

От делать нечего за кисть вдруг взя́лся,

Причем грачи? Причем Весна? Я не пойму,

Среди потомков почему художником назвался?

Перед моим окном грачей – ну, просто тьма,

Не знаю я, от крика их куда деваться,