Фердинанд Фингер - Любовь и жизнь, похожие на сон

Кто наш худший враг? Ну, подскажите.

«Эврика! Нашел! – Ведь это красота»,

С нею вы, конечно, извините,

Пропадет пластический хирург зазря.

Если все вокруг красивы от природы,

Губы, нос и грудь на месте, попка хоть куда.

То зачем я покупал диплом в подземном переходе,

И на что работу слесаря я променял тогда.

Хорошо бы Дума вдруг сообразила

По России-матушке издать закон,

По которому, ну, только некрасивым

Брак официальный будет разрешен.

Ну, понятно, что от них родятся дети,

Некрасивые, частенько рот кривой,

Вот за них и будем мы в ответе,

Переделаем, да так, чтоб не узнал отец родной.

Силиконом тут и там надуем,

Подборок увеличим, грудь, исправим нос.

Ну, чего-нибудь потом такое наколдуем,

Чтоб клиент побольше денежек принес.

А диплом в подземном переходе

Не один я с Ваською купил,

У него клиентов тьма, но говорят в народе,

Спит он от жены отдельно, не хватает сил.

Ну, а я другой, чуть отработал,

Все бегом спешу к жене родной,

Денежки отдать, что заработал,

И естественной налюбоваться красотой.

Надоело, сколько силикона

Буду впихивать я до своих седин,

Слава Богу, я могу хоть дома

Отдохнуть от этих образин.

Вдруг скрип двери, на пороге вижу,

Вроде бы жена, а вроде не она.

Силиконовые жабьи губы, а пониже

Грудь огромная из кофточки видна.

Ну и гад же Васька, другу подсуропил,

Как нарочно изуродовал мою жену,

Лучше бы диплом поддельный пропил,

Этого ему я не прощу.

Мало что вокруг меня вертятся,

Монстры-женщины, которых создал я.

Ведь теперь придется мне общаться

С Васькиным подарком для меня.

В таинственный туман тот город погружен,

В нем солнца свет бывает редко,

Уж 300 лет стоит в болотах он,

И северной Венецией он назван метко.

Вот в этом городе, в его туманах,

Которые не пропускают солнца свет.

Живут в хрущевке [12] двое Перельманов,

А почему в убогой нищете – ответа нет.

И было время 300 лет назад, когда

Такого города не знали имя,

Ночная выпь в болотах, как всегда,

Пугала и пугает жителей поныне.

Но появился вдруг ужасный великан.

Со всей страны согнал людей в болота,

Собственноручно сваи в грязь вгонял,

Десятки тысяч жизней погубил за «что-то»!

За это «что-то» выросли чудесные дворцы,

А реки потекли в гранитных стенах,

И осетров в реке ловили рыбаки,

Никто не думал о грядущих переменах.

В двадцатом веке вдруг случились чудеса,

В туманном городе построены ужасные хрущевки,

Ужасным тем строениям, наверно, удивились небеса.

Ведь жизнь в таких домах похожа на издевку.

А Перельманы вдруг наказаны – за что?

Ведь иудеи сваи в ил не загоняли,

Евреи знают многое про «кое-что»,

Но я уверен, что о сваях даже не слыхали.

В хрущевке проживает бедная семья

Из матери и сына – оба очень скромны,

Сын с бородой, отросшей до пупа,

И страшно жизнью, видимо, довольный.

И оказалось, вдруг – мужчина с бородой

Вдруг замутил такое величайшее событье,

От удивления мне кажется порой,

Такого с сотворенья мира не было открытья!

Загадочную и неразрешимую гипотезу Пуанкаре

Он, как орех, расщелкал запросто и тонко,

За величайшую разгадку той загадки на земле

Ему миллион решили заплатить монетой звонкой.

Ну как смешно, веками люди говорят.

Евреи жадны до неимоверного предела,

Ограбят, стянут все с тебя подряд,

А на вопрос: «За что?» – ответят: «Вам какое дело?»

А Перельман и глазом не моргнул,

Как будто предложили килограмм картошки,

И предлагающим интеллигентно намекнул,

Что не нуждается, а деньги – «хоть в окошко».

Чем дальше – больше замахнулся Перельман

На то, что тайну мироздания откроет,

Его происхождение откроет нам,

А тему миллиардного коллайдера закроет.

И вот опять – «Берите новый миллион,

И степень высшую с наградой».

Но предложенья лестные не слышит он,

И в продуктовую «Копейку» ходит с мамой.

По Перельману – «Нам не надо ногти стричь».

Растут? Пускай растут. Ну, эту логику я понимаю.

А как могу понять, ведь мыслью не постичь,

Отказ от миллионов логикой не принимаю.

Ах! Если бы деньгам никто значения не придавал!

Насколько жизнь у человечества была прекрасна,

Тогда б Иуда ни за что серебряники не принял,

И на кресте Христос так не страдал ужасно.

Мы старушку однажды с женой повстречали,

Что коляску с продуктами к кассе везла,

С удивленьем за женщиной мы наблюдали,

С виду больше, чем сто, та старушка была.

Перед нами скелет, весь в морщинистой коже,

Рассчитался с кассиршей дрожащей рукой,

Мы же в споре, ну, очень на ссору похожем.

Рассуждали о возрасте – не пора на покой?

Ведь жена утверждала, что ей девяносто.

Ну, а я утверждал, что ей много за сто,

Мы решили, что спор разрешить очень просто,

Подойти к этой женщине, завести разговор.

Подошел и завел, не спеша, издалека —

Тяжела ли коляска, как глаза видят свет?

Есть ли дети, семья, может быт, одиноко?

Все спросить не решался, а сколько ей лет.

А решившись задать, дождался ответа,

И с кокетством старушка спросила меня:

«Ну, а сколько дадите?» – Не спешил я с ответом,

Из провала глазниц с ожиданьем смотрели глаза.

Удивившись, конечно, подавил я ухмылку.

«Ну, не больше семидесяти, вроде того»,

И глаза в голом черепе засветились улыбкой:

«Ну, спасибо, вы правы, я еще ничего!»

Так бывает всегда, это было и будет,

Не бывает для женщины возраста, нет!

Даже если ей двести, спросить не забудет,

«Дорогой, ну, а сколько дадите мне лет?»

В одном чудесном королевстве, в давно ушедшие века.

Над рвами, где дугой повисли три переброшенных моста,

Вдруг чужеземец появился и перед замком, не спеша,

Замедлил шаг, остановился, присел на землю, чуть дыша.

Затем он крикнул: «Открывайте!»

И стражник, в сталь закованный солдат,

Сказал привратникам: «Его не пропускайте,

Смотрите – вон, дыбы стоят!»

А с верхней башни из щели бойницы

Король за чужеземцем наблюдал:

«Какого черта, из какой такой столицы,

Какой король ко мне гонца послал?»

Под нос пробормотавши что-то,