Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы

И тот Емелька в проймы
Железин выл, грозя,
Что ворон-де не пойман,
Что вороненок взят.

И будто, коль не басни,
О полночь, при светце,
Явился после казни
В царицыном дворце.

— Великая царица, —
Сказал, поклон кладя, —
Могу ль угомониться,
Не повидав тебя.

На бунт я сёла дыбил
И буду жить, пока
Твой род не примет гибель
От гнева мужика».

Сказал. Стеною скрыта,
Тень рухнула из глаз,
На руки фаворита
Царица подалась.

Столетье проклубилось
Над Русью (гул и мгла).
Она с врагами билась,
Мужала и росла.

В боях не был поборон
Ее орел, двуглав,
Но где-то каркал ворон,
Как пес из-за угла.

И две блуждали тени
С заката до утра
От Керчи и Тюмени
До города Петра.

…Болота и равнины,
Уральских гор плечо…
Одна — Екатерина,
Другая — Пугачев.

Одна в степи раздольной
Скликает пугачей,
Другая в сонный Смольный
Сойдет из мглы ночей.

Дворянским дочкам — спится,
Легки, ясны их сны,
И вот императрица
Откроет свой тайник.

Румяна и дородна,
Парик — сребряный шар,
Войдет она свободно
В уснувший дортуар.

Как огненные зерна,
Алмазы. Бровь — дуга.
За ней идет покорно
Осанистый слуга.

Прошла, взглянула мудро,
Качнув, склоняя лик,
Голубоватой пудрой
Осыпанный парик.

Шли годы за годами,
Блуждал лучистый прах,
Внушая классной даме
И пепиньеркам страх.

Но вздрогнул раз от грома
И дортуар, и зал,
У комнаты наркома
Красногвардеец встал.

Он накрест опоясал
На грудь патронташи.
До смены больше часу,
В прохладах ни души.

Глядит: шагает прямо,
Как движущийся свет,
Внушительная дама,
И не скрипит паркет.

Глядит спокойным взором,
И лента на груди.
Дослав патрон затвором,
Шагнул: «Не подходи!»

Но, камень стен смыкая,
Угас фонарь луны…
Ушла, как тень какая,
В пустую грудь стены.

И человек (лобастый,
Лицом полумонгол)
Тяжелое, как заступ,
Перо на миг отвел.

Вопрос из паутины
Табачной просквозит:
— Опять Екатерина
Нам сделала визит?

Усмешкой кумачовой
Встречает чью-то дрожь.
И стал на Пугачева
На миг нарком похож.

Разбойничком над домом
Посвистывала ночь,
Свивая тучи комом
И их бросая прочь.

И в вихре, налетавшем
Как пес из-за угла,
Рос ворон, исклевавший
Двуглавого орла.

В сундуках старух и скупердяев
Лет пятнадцать книги эти кисли…
Сочно философствует Бердяев
О религиозной русской мысли.

Тон задорный, резвый. Неужели
Кто-то спорил, едко возражая?
Критик дерзко пишет о Муйжеле,
Хает повесть «Сны неурожая».

О, скрижали душ интеллигентских,
Ветхий спор о выеденных яйцах.
Темнооких не пугает Ленских
Занесенная над ними палица.

А не в эти ль месяцы, шершавый
От расчесов, вшив до переносиц,
Медленно отходит от Варшавы
Наш народ, воспетый богоносец.

Мы влюблялись в рифмочку, в картинку,
Он же, пулям подставляя спину, —
Смрадный изверг, светоносный инок, —
Безнадежно вкапывался в глину.

И войны не чувствуешь нимало —
Нет ее дымящей багряницы:
Прячут череп страусы журналов
Под крыло иссусленной страницы.

Распуская эстетизма слюни,
Из трясины стонет критик сыпью:
«Как кристален академик Бунин,
Как изящно ядовита Гиппиус!»

Так уходит море, на песке
Слизь медуз и водорослей бросив.
До волны последней не успев
Дотянуться, ничего не просят.

Умирают, источая яд
Разложенья — прокаженных муки!
И на запах тленья прилетят
Вороны и бронзовые мухи.

Легкий стебель, купол голубой,
Всё, что жило, плавало, дышало, —
Скатано в бессмысленный клубок,
Клювами костлявыми обшаренный.

И когда вернется море вспять,
Отшагав положенные бури,
Унесет оно, взыграв, вскипя, —
Только трупы, пахнущие дурно.

Россия отошла, как пароход
От берега, от пристани отходит.
Печаль, как расстояние, растет.
Уж лиц не различить на пароходе.

Лишь взмах платка и лишь ответный взмах.
Басовое взывание сирены.
И вот корма. И за кормой — тесьма
Клубящейся, всё уносящей пены.

Сегодня мили и десятки миль,
А завтра сотни, тысячи — завеса.
И я печаль свою переломил,
Как лезвие. У самого эфеса.

Пойдемте же! Не возвратится вспять
Тяжелая ревущая громада.
Зачем рыдать и руки простирать,
Ни призывать, ни проклинать — не надо.

Но по ночам — заветную строфу
Боюсь начать, изгнанием подрублен, —
Упорно прорубающий тайфун,
Ты близок мне, гигант четырехтрубный!

Скрипят борта. Ни искры впереди,
С горы и в пропасть!.. Но, обувший уши
В наушники, не думает радист
Бросать сигнал: «Спасайте наши души!»

Я, как спортсмен, любуюсь на тебя
(Что проиграю — дуться не причина)
И думаю, по-новому любя:
«Петровская закваска… Молодчина!»

Айсберги. Льдины. Не три, не две —
Голубоглазая вся флотилия.
Замер на синей скале медведь,
Белый, полярный. Седой, как лилия!

Поднята морда. И из ноздрей —
Пар. Серебра не звончее разве?
Смотрит в трубу на него Андрэ,
Смотрит медведь на летящий айсберг.

К полюсу. Сердце запороша
Радостью, видит, склонясь над картой:
В нежных ладонях уносит шар
Голубоглазая Сольвейг — Арктика.

Словно невеста, она нежна,
Словно невеста, она безжалостна.
Словно подарок, несет она
Этот кораблик воздушный, парусный.

Шепчет: «Сияньем к тебе сойду,
Стужу поставлю вокруг, как изгородь.
Тридцать три года лежать во льду
Будешь, любимый, желанный, избранный!»

Падает шар. На полгода — ночь.
Умерли спутники. Одиночество.
Двигаться надо, молиться, но
Спать, только спать бесконечно хочется.

«Голову дай на колени мне,
Холодом девственности согрейся.
Тридцать три года во льду, во сне
Ждать из Норвегии будешь крейсера!»

Очи устами спешит согреть,
Сердце прикрыла белейшим фартуком…
Славу свою стережет, Андрэ,
Голубоглазая Сольвейг — Арктика.