Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы

Так пощипывает холод,
Так нащупывает нож —
Ощущение укола,
Электрическая вздрожь.

Обернусь. Зеленый, зоркий
Взгляд, притянутый ко мне.
Так хорек глядит из норки
На врага. Так каменеть

Можно, вылив в созерцанье
Волю бить, кусать, душить:
Ядовитое мерцанье
Ненавидящей души.

Так, смертельным страхом болен,
Перейдя времен предел, —
Достоевский из подполья
На Тургенева глядел.

Сердцем к сердцу, жалом к жалу,
Укусив от боли снег,
Той же яростью, пожалуй,
Бледный Пушкин прояснел, —

Лишь поймал стволом граненым
Ненавистный силуэт.
Взглядом подлинно влюбленным
Обнял. Крикнул пистолет!

Снова — в точность протокола,
К мелочам — от грозных глыб:
Ощущение укола,
Ощущение иглы…

Обернусь, и взор зеленый
Ускользает, гаснет шаг.
Да, за мной неугомонный
Соглядатайствует враг.

Ни на шаг не отодвинусь,
Не прикрою грудь щитом:
Плюс и минус, плюс и минус, —
Друг без друга мы — ничто!

Мне проследовать пора бы
Мимо вас к заботам дня,
Но, ребята, ваш кораблик
Задержал сейчас меня.

Он плывет, и крик ваш звонок,
У булыжника — аврал…
Так и Петр, еще ребенок,
С дядькой Зотовым играл.

Подождите, подрастете,
И у вас, как у него,
Будет Яуза и ботик,
Встреча с вольной синевой!..

Накормите ж сталью мускул,
Укрепите волей грудь,
Чтоб пристать к границам русским
Вы смогли когда-нибудь.

Чтобы дух ваш не был связан,
Чтоб иной была пора,
Чтобы пал советский Азов,
Как турецкий у Петра!

И тогда — проходят мимо
Дни, согбенно семеня, —
Вы моей земле родимой
Поклонитесь от меня!

Бестрепетность. Доверчивость руки.
И губы, губы, сладкие как финик,
И пряди, выбившиеся на виски,
И на висках рисунок жилок синих.

И ночь. И нарастание того,
Что называет Пушкин вдохновеньем…
Автомобиль буграстой мостовой,
И световой, метущий тени веник.

И это всё. До капли. До конца…
Так у цыган вино гусары пили.
Без счастья. Без надежды. Без венца.
В поющей муке женского лица,
Без всяких клятв, без всяких «или — или»!

Когда придет пора сразиться
И ждут сигнального платка,
Ты, фехтовальщик, став в позицию,
Клинком касаешься клинка.
За этим первым ощущением
Прикосновения к врагу
Как сладко будет шпагу мщения
О грудь его согнуть в дугу…
Но нет, но нет, не то, пожалуй:
Клинок отбросив на лету,
Я столько просьб и столько жалоб
В глазах противника прочту.
И, салютующий оружьем,
Скажу, швырнув в ножны клинок:
«Поэты, смерти мы не служим, —
Дарую жизнь тебе, щенок!»

Выплывут из дальности муаровой
Волга и Урал.
Сядет генерал за мемуары,
Пишет генерал.

Выскребает из архивной пыли
Даты-светляки.
Вспоминает, как сраженья плыли,
Как бросал полки .

И, носясь над заревом побоищ,
В отзвуках «ура», —
Он опять любуется собою,
Этот генерал.

Нам же, парень, любоваться нечем:
Юность истребя,
Мы бросали гибели навстречу
Лишь самих себя .

Перестрелки, перебежки, водка,
Злоба или страх,
Хрипом перехваченная глотка,
Да ночлег в кустах.

Адом этим только на экране
Можно обмануть.
Любят разжиревшие мещане
Посмотреть войну .

Любят в мемуарах полководцев
Памяти уют,
Ибо в них сражение даетс я,
Как спектакль дают.

Не такою вздрагивают дрожью,
Как дрожал солдат…
Есть и будут эти строки — ложью
С правдой цифр и дат!

Ложью, заметающею зверств и
Одичаний след.
А у нас — расстрелянное сердце
До скончанья лет.

Окно откроем, и не надо
Курить без передышки… Встань.
За ночь бессонную награда —
Вот эта розовая рань.

Вот эта резвая свобода
Порвать любой тревоги счет.
Гудок какого-то завода
Уже на улицу зовет,

И свежесть комнату ласкает…
Смотри-ка — девушка бежит,
Ее торопит мастерская,
Улыбкой взор ее дрожит.

И, как два яблока на блюде
(Горжусь сравнением моим!),
Она несет две спелых груди
Под тонким джампером своим.

Но рано думать о десерте,
Плотским желанием горя…
Кто из поэтов запах смерти
Учуял в зовах сентября?

Он просто лжец! С какой отрадой
Я пью хрустальное вино,
И, право, всё, что сердцу надо,
В глотке смакующем дано.

Юноша, как яблоко, румян,
От родных уплыл за океан.
Жил безвестно он в краю чужом,
Счастье он нашел за рубежом.

Зрелым мужем, весел и богат,
Странник возвращается назад.
Вот и дом. Стучит… Ответа нет…
Вышел потревоженный сосед.

«Где отец мой?» — В ветре шелестит:
«Твой отец на кладбище лежит.
Холмик неоправленный сдвоя,
Рядом с ним и матушка твоя…»

«Где мой брат?» — И голос отвечал:
«Брат твой нищим попрошайкой стал.
Где-нибудь в трущобе, вниз лицом
Он лежит, исколотый шприцом».

«Где сестра?..» — Приезжему сосед
Почему-то медлит дать ответ.
Хлопнул дверью; доплеснула мгла
Черным ветром: «Лучше б умерла!..»

Город черен, грозный город спит.
Рыжий котик возле ног пищит.
Взял зверька под теплое пальто,
А глаза — к звезде. В глазах: «За что?..»

Опустошен, изжеван, как окурок,
И все-таки упорней, чем обет, —
Истрепанный предшественником Нурок:
«The boy is good. The book is very bad».

Зачем ему?.. Чужой язык — что крепость
Сорокалетнему: ее не окружить.
Не иллюзорна ли вся наша цепкость,
С которой мы хватаемся за жизнь?

И думаешь: вот так туберкулезный
Порой себе внушает аппетит,
А смерть уже своей косою грозной
Над согнутой спиной его звенит.

Зловеще нависающего мига
Не отстранить, не выползти из рва,
И нам нужна единственная Книга,
В которой есть об Иове слова.