Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы

От Нины получив полтинник
И просияв, как именинник
(Хоть именин китайский быт
Не отмечает и не чтит),
Клянется Лю с отвагой ярой
Забросить это письмецо
Тайком, не медля, до базара,
На незнакомое крыльцо;
А в том письме рукой усталой
Набросано с десяток строк
О том, что счастье губит рок,
Что всё открыто, всё пропало,
Всё рухнуло навек, но чтоб
Пришел он все-таки в Желсоб.

В Желсобе бал… Девицы, дамы;
Здесь тяга, путь , харбинский свет,
Да и кого тут только нет!..
От Хорвата до сошки самой
Здесь блещет вся КВЖД,
О прошлой позабыв беде.

Вот пограничник: он гусаром
Прикинулся, нафабрив ус;
Вкруг девы вьется он недаром,
У молодца прекрасный вкус;
А у красавицы немалым
Папаша славен капиталом;
И деву стройный кавалер
Зовет на па-де-патинер,
И на чардаш, и на мазурку;
Он крутит ус, красив и лих;
И вертит вальс ее фигурку
В его объятьях молодых.

Но Нины нет! И, в сердце ранен,
Печально ходит бедный Гранин
Меж тонких дев и их мамуль,
На пирогах растящих чрево;
Глядит направо и налево
И вновь уходит в вестибюль;
Всё нет его любви печальной!..
И вдруг, узнав его в лицо,
Ему вручает письмецо
Швейцар, старик монументальный,
Прогрохотав своей трубой:
«Его доставил чей-то бой».

Письму наш Гранин рад до вскрика,
Но и с тревогою великой
Его хватает он и мчит
От публики, от всех подале;
Уж томный вальс рыдает в зале,
А он читает и дрожит…

Увы, нетрудно догадаться,
Что потому не мог дождаться
Влюбленный счастья увидать
Свое сокровище в Желсобе,
Что Нину, подчиняясь злобе,
Туда не отпустила мать;
Но нет, не в этом только горе:
Родительский суровый суд
Их навсегда разделит вскоре —
Девицу в Питер увезут!

«Но, — пишет Нина, — я решила,
Пусть лучше черная могила
Меня поглотит навсегда,
Чем без тебя, мой ненаглядный,
В тоске томиться безотрадной
Всю жизнь, все долгие года!
Но ведь мы оба любим страстно,
Мы друг для друга рождены,
И мы, любимый, не должны
Губить себя, губить напрасно!
Ответь, душа моей души,
Что делать нам? Скорей пиши!»

Всё кончено! Дрожащий Гранин
Письмом любезной насмерть ранен,
Исполнен самых острых мук, —
Встает, в нем гнев и исступленье…
Но в это самое мгновенье
К нему его подходит друг;
О нем тебе, читатель, скоро
Расскажем мы, — теперь черед
Мне привести их разговора
Стенографический отчет.

«Пойдем в буфет». — «Нет, вон отсюда,
Я — в ярости!» — «Но что с тобой?
Ты очень бледен, дорогой». —
«Мне худо, Ваня, очень худо!»
И умолкает, и глаза
Отвел от друга бледный Гранин;
Он Ване показался странен,
И тот сказал: «Нет, так нельзя!
Пойдем, расскажешь драму эту».
Ион, его фамилья — Жмых
(Путеец он и из простых),
Уже ведет его к буфету;
И там за парой отбивных
С весьма объемистым графином,
Холодностью подобным льдинам,
Друзей беседа началась
И продолжалась целый час.

Жмыха я называю Ваней
Не потому, что он юнец:
Тридцатилетний перед вами
Сидит за рюмкой молодец;
Но так уж все его зывали,
Не потому ль, что он едва ли
Не друг всеобщий Харбина —
Любитель карт, собак, вина,
Любитель выпивки солидной,
Силач с огромным кулаком,
Но совершенно безобидный,
Хотя с нахмуренным лицом.

Все, кто в несчастье попадали,
Как бедный Гранин, например,
О Ване тотчас вспоминали;
Кассир, подрядчик, инженер
(И рангом высшие при этом) —
Все шли к Ванюше за советом;
Он их выслушивал, пыхтел,
Сочувственное «н-да!» хрипел
И говорил несчастным людям:
«Да полно, не впадай ты в сплин!
Мы ситуацию обсудим…
Василий, рюмки и графин!»

Василий этот (сколько в Васей
Перекрестили мы маньчжур!),
Рожденный Богом в чуждой расе,
Конечно, Ван был или Чжу,
Но откликался без усилья
На Ваську он и на Василья,
Обиды в сердце не тая;
При помощи «моя-твоя»
Он объяснялся с «капитаном»
И был всегда служить готов,
С бокалами или стаканом
Являясь вмиг на первый зов.

Пока расстроенный коллега
Скрипел не мазанной телегой,
Ванюша рюмки наливал,
Закуску ближе подвигал,
И вот, чтоб «успокоить нервы»,
Унять тоски нудящий бред,
Командовал: «А ну, по первой!
Не клином, брат, сошелся свет.
Да что ты, милый, в самом деле?
Стонать ни смысла нет, ни цели,
И вообще, мой дорогой,
Придется выпить по второй».

И все, покончив счет «единым»,
У Васи попросив пивка,
Вдруг видели, что свет-то клином
Еще не сходится пока,
Что выход есть из тупика,
Что говорить о смерти глупо,
Что вам противна участь трупа,
Что силы в вас кипят ключом, —
Всё по плечу, всё — нипочем.

Затем, помололев душою,
С большой зарядкой волевою,
Вы шли домою, смело шли,
И Ваничку благодарили;
Пусть вы всё больше говорили,
Но вы себя при нем нашли:
Он, благодушный и огромный,
Вам высказаться помог,
И это тучу грусти томной
Угнало через ваш порог!

Пусть говорят, что Ваня — туша
Тупейшая, что мой Ванюша
Ни книжки сроду не прочел;
Что в книжках толку, если зол
Читатель их и добрым словом,
Улыбкой светлой не крылат,
И лишь твердит: «Сам виноват!»
С упорством грубым и суровым;
Да, виноват, но мне невмочь,
Сумей же, умник, мне помочь.

Да где там! Что ему за дело!
Своей рукою неумелой
Он только рану бередит;
А толстый Ваня, как умеет,
Вас пожалеет и согреет,
От глупостей огородит.

Пусть по уму он недалекий,
Пусть любит только суету —
Ему простятся все пороки
За простоту и доброту:
Людьми такими ласков свет,
Людей таких почти уж нет!

Но полно, так ли глуп Ванюша?
Ты подойди-ка да послушай
О чем, взволнован глубоко,
Он шепчет другу на ушко;
О чем, забыв о блюде вкусном,
Слугою поданном на стол,
Он заговорщиком искусным
Речь убедительно повел;
О чем (всегда такой ленивый,
Всегда немного сонноват)
Теперь уста его твердят
Так убеждающе и живо.
О чем теперь твердит Иван,
Какой он предлагает план?

И от речей его бедняга,
Недавно бледный, как бумага,
Повеселел, порозовел,
Хотя отнюдь не опьянел
От одного на двух графина:
Все пить умели в Харбине,
И это, думается мне,
Немудрено, когда свининой
С жирком чудесных отбивных
Закусывали эти оба;
Приемлет водочку утроба
С закуской в порциях любых!

Но к делу, к делу!.. Сблизив плечи,
Друзья беседуют; их речи
Едва самим слышны; едва
Касается шептанье слуха,
И если что и ловит ухо,
То лишь отдельные слова;
Но чтобы нам понять значенье
Тех слов, я объяснить готов
Техническое выраженье —
Скрещенье встречных поездов.