Анатолий Жигулин - Летящие дни

Спускалась ночь на снег погоста,
На склон гранитного бугра,
И тихо зажигала звезды
Там,
Где чернели
Номера…

Мне помнится
Рудник Бутугычаг
И горе
У товарищей в очах.

Скупая радость,
Щедрая беда
И голубая
Звонкая руда.

Я помню тех,
Кто навсегда зачах
В долине,
Где рудник Бутугычаг.

И вот узнал я
Нынче из газет,
Что там давно
Ни зон, ни вышек нет.

Что по хребту
До самой высоты
Растут большие
Белые цветы…

О, самородки
Незабытых дней
В пустых отвалах
Памяти моей!

Я вас ищу,
Я вновь спешу туда,
Где голубая
Пыльная руда.

Привет тебе,
Заброшенный рудник,
Что к серой сопке
В тишине приник!

Я помню твой
Густой неровный гул.
Ты жизнь мою тогда
Перевернул.

Привет тебе,
Судьбы моей рычаг,
Серебряный рудник
Бутугычаг!

ЛЕСНЫЕ ДОРОГИ

Я хожу по лесным дорогам,
Где в траншеях растет бурьян,
И читаю стихи сорокам,
Ветру, солнцу и муравьям.

Лес молчит,
Словно критик строгий.
Только птицы трещат в тиши.
Одобряют стихи сороки.
«Хороши, — кричат,—
Хороши!..»

Забрались молодые елки
В неуютный старый окоп.
Сиротливо лежат осколки
На припеке песчаных троп.

А внизу,
За оврагом волчьим,
Спит снаряд в песке у реки.
Вырос худенький колокольчик
Возле ржавой его щеки.

Над оврагом шумит ракита.
Лес к зеленой воде приник…
— Очень сильно он был побитый! —
Говорит мне старый лесник.

— Видишь, сколько тут всякой ржави.
Скрозь железо, где ни копни.
А потом короеды жрали,
Гниль крушила битые пни.

Лес бы выдюжил, он привычный.
Каждый год — пожар, шелкопряд.
Да попался дурак лесничий.
Много лет рубили подряд.

Что получше — пошло на срубы.
Все мы, видно, не без греха.
После тех «санитарных» рубок
Оставалась одна труха…

Мы идем с лесником в контору.
Под ногами шуршит песок.
Поднимается солнце в гору
По деревьям наискосок.

Между старых, стоящих порознь,
Безвершинных кривых дубов
Поднялась молодая поросль,
Занимая склоны холмов.

У крыльца телок на приколе.
За конторой — луг, тополя.
Лес корявый.
Ржаное поле.
Дорогая моя земля.

ДОРОГА В ПЛЕС

Петляет дорога, ведя на проселок.
Лобастые камни лежат у ручья.
И маковка церкви за пиками елок —
Как дальняя-дальняя память моя…

И девочка-спутница с синим колечком,
И хмурый шофер, что спешит в сельсовет,
О чем-то забытом, но мудром и вечном
Задумались, глядя в холодный рассвет.

И колокол черный оперся на брусья,
Задумчиво слушая гулкую тишь.
И веет дремучей, глубинною Русью
От серых замшелых осиновых крыш.

* * *

Давно с берез слетели листья,
И на рябинах у крыльца
Повисли трепетные кисти,
Как обнаженные сердца.

И всюду видится нетвердость,
Непостоянность бытия…
И не горит, как мокрый хворост,
Душа притихшая моя.

И сердце бьется неприметно.
Оно устало на весу
Дрожать от холода и ветра
В пустом неприбранном лесу.

Я БЫЛ НАЗНАЧЕН БРИГАДИРОМ

Я был назначен бригадиром.
А бригадир — и царь и бог.
Я не был мелочным придирой,
Но кое-что понять не мог.

Я опьянен был этой властью.
Я молод был тогда и глуп…
Скрипели сосны, словно снасти,
Стучали кирки в мерзлый грунт.

Ребята вкалывали рьяно,
Грузили тачки через край.
А я ходил над котлованом,
Покрикивал:
— Давай! Давай!..

И может, стал бы я мерзавцем,
Когда б один из тех ребят
Ко мне по трапу не поднялся,
Голубоглаз и угловат.

— Не дешеви! — сказал он внятно,
В мои глаза смотря в упор,
И под полой его бушлата
Блеснул
Отточенный
Топор!

Не от угрозы оробел я,—
Там жизнь всегда на волоске.
В конце концов дошло б до дела —
Забурник был в моей руке.

Но стало страшно оттого мне,
Что это был товарищ мой.
Я и сегодня ясно помню
Суровый взгляд его прямой.

Друзья мои! В лихие сроки
Вы были сильными людьми.
Спасибо вам за те уроки,
Уроки гнева
И любви.

ПОЭТ

Его приговорили к высшей мере.
А он писал,
А он писал стихи.
Еще кассационных две недели,
И нет минут для прочей чепухи.

Врач говорил,
Что он, наверно, спятил.
Он до утра по камере шагал.
И старый,
Видно, добрый надзиратель,
Закрыв окошко, тяжело вздыхал…

Уже заря последняя алела…
Окрасил строки горестный рассвет.
А он просил, чтоб их пришили к делу,
Чтоб сохранить.

Он был большой поэт.
Он знал, что мы отыщем,
Не забудем,
Услышим те прощальные шаги,
И с болью в сердце прочитают люди
Его совсем негромкие стихи…

И мы живем,
Живем на свете белом,
Его строка заветная жива:
«Пишите честно —
Как перед расстрелом.
Жизнь оправдает
Честные слова…»

МАРТА

Сгорели в памяти дотла
Костры сибирской лесосеки.
Но в тайниках ее навеки
Осталась теплая зола.

И лишь подует горький ветер
С далеких, выжженных полян,
Как затрещат сухие ветви,
Метнутся тени по стволам.

Сохатый бросится, испуган,
Рванет по зарослям густым.
И ругань, ругань, ругань, ругань
Повиснет в воздухе, как дым.

Взметнутся кони на ухабы,
Таща корявый сухостой.
И кто-то крикнет:
— Бабы! Бабы!
Гляди-ка, бабы, с ноль шестой!..

Она запомнилась навеки…
По хрусткой наледи скользя,
Она несла по лесосеке
Большие юные глаза.

Она искала земляков,
Она просила: — Отзовитесь.—
И повторяла:
— Лабас ритас!.. [1] Доброе утро!.. (лит.). —
не слыхал печальней слов.

Она сидела у огня,
Ладони маленькие грела
И неотрывно на меня
Сквозь пламя желтое смотрела.

Густым туманом по ручью
Стелилось пасмурное небо…
И я сказал ей:
— Хочешь хлеба? —
Она ответила:
— Хочу.

И я отдал ей все до крошки.
Был слышен где-то крик совы.
Желтели ягоды морошки
Среди оттаявшей травы…