Дмитрий Веденяпин - Трава и дым

За кинотеатром «Зарядье», на пасмурно-белом холме,
С наступлением сумерек в комнатах с видом на горе,
Мы тонули, темнея, в просторной, как небо, зиме
Между светом и снегом на брейгелевском косогоре.

От предчувствия встречи слова начинают летать,
Как жонглерские мячики, мир превращается в птицу
Между снегом и светом, где, чтобы родиться опять,
Недостаточно права, достаточно просто родиться.

В траве стоят спокойные цветы.
Заплаканная память смотрит в щелку
И различает комнату и елку,
Соткавшуюся в ней из пустоты.

И снова видит — зренье сносит вбок —
Цветные точки паутинных вспышек,
И свет, как снег, ложится на песок
Под соснами среди корней и шишек.

Шоссе блестит на солнце, как вода,
От радости — сей брат был мертв и ожил,
И муравьи снуют туда-сюда,
Работая не покладая ножек.

От елки на излете декабря
До елки на краю шоссе в июне
Сквозь воздух дней протянута заря
Невыдуманной жизни накануне.

И даже вещи — вестники зари…
Заплаканная память смотрит в щелку,
Где дождь, как свет, качается внутри
И свет, как дождь, стрекочет без умолку.

Что-то было обещано:
Прилетев из-за туч,
Луч, родившийся женщиной,
Превратившейся в луч,

Трепетал и приплясывал,
Расширялся и гас;
Ветер мял и подбрасывал
То ли тюль, то ли газ.

Время было не связано —
Расплеталось назад;
Что-то было предсказано:
То ли снег, то ли град;

Что-то было отмерено:
Сколько лет, сколько мук;
Что-то было потеряно:
То ли свет, то ли звук.

Как тень воспоминания
И слезы по щеке,
Веселая компания
Спускается к реке.

Вибрируя от стрекота,
Пропахшего травой,
Столбы цветного хохота
Висят над головой.

Где елка раскололась,
Там на глазах у всех
Летает папин голос,
Ныряет дядин смех.

Как утром в батискафе —
И некому помочь —
Сквозь глянец фотографии
Проглядывает ночь.

Но только темный воздух
Стоит со всех сторон,
И девочка под звезды
Выходит на балкон.

Мне хочется срифмовать
«Искусство» и «чувство»,
Вообще-то,
Это диагноз, это —
Как бахнуть из пистолета
В Музу
И ахнуть
Где-то
По ту сторону добра и зла,
Вернее — по эту.
Поэту
(За такие дела
И отношенье к предмету,
Как он бы сказал, любви)
Не заслужить пиетета
Со стороны букета
В стеклянном кубике света
С бабочкой визави.

Мама под снегом ведет ненормальную дочь.
Это нормально; земля обрастает сугробами;
Дом вверх ногами висит в опрокинутом небе —
Кто-то расчистил каток; сны, мешаясь со злобами —
Любит-не любит? — положены всякому дневи;
Случай гадает, не зная: помочь-не помочь?

Голос бормочет: «Заря новой жизни», «побег
В царство свободы», «мужайтесь», «да будут отложены
Все попеченья житейские», «верьте», «терпите»…
Время стоит у окна и в слезах, завороженно
(Каждый нежданно-негаданно в центре событий
Собственной жизни, как минимум) смотрит на снег.

Плаха? Нет, он хотел сказать праха,
В смысле прах в родительном — у него
Дефект дикции. Что?.. Неважно,
Важно то, что сначала железно, потом бумажно,
А потом — вот именно — ничего,
Кроме страха.

Остается цепляться за свет, потому что иначе
Стрекоза (не бывает прекрасней) не вылетит из
Глубины придорожной кулисы, и сосны на даче
Тишину и себя за окном не исполнят на бис.

И прохожий в тулупе не сможет шагать по лыжне
Постановщиком времени, рыцарем в солнечных латах
Вдоль стрекочущей ЛЭП, мимо пустошей шестидесятых,
А возьмет и исчезнет и больше не будет уже.

И, конечно, родня, та, что есть, но особенно та,
Что давно не гадает о сме- и бессмертье под утро,
Не останется прежней, как августовская пустота,
Там и сям просквоженная крылышком из перламутра.

Сияла ночь; бред вспыхивал, как воздух,
В твоих зрачках и был непобедим.
Стеклянный куб террасы, небо в звездах,
Трава и дым.

В отчаянье сплошных несовпадений,
Сквозь сон и свет
Беспомощно среди ночных растений
Рыдать, как Фет.

Стать маленьким, похожим на японца,
Непрочным, как стекло;
Открыть глаза, чтобы увидеть солнце,
А солнце не взошло.

Иероглиф зимы; синеглазая фата-моргана
Января за стеклом в серебре ледяного письма;
Люди сходят с ума и глядят из окна ресторана
На ночные дома.

Души сходят с ума и парят над притихшим столом,
Как бойцы Шаолиня над рисово-снежным татами,
Произвольно смешав лед и мрак на сквозной гексаграмме
С кареглазым теплом.

Знанье меньше незнанья; «я» — просто большая акула;
Время, спрыгнув со стула, сражается с вечностью; «ты» —
Просто ночь за стеклом, красный плеск ресторанного гула,
Белый шум пустоты.

Как — вид сверху — автобус в снегах, как бесхозный дефис,
Безнадежно сшивающий два ненаписанных слова,
Как — зеркально — и сам самолетик, составленный из
Ватной нитки в полнеба, иголки и смутного зова
Над горами-долами, гостиницей, млечным каре
Седоватых берез — на стволах световые разводы —
Сколько ночи? — Дефис на глазах вырастает в тире —
Приближается утро — залогом внезапного хода,
Выражая, как пишет Д. Э. Розенталь, неожиданность. Даль,
Не «толковый» Владимир Иваныч, а просто — в игрушки
Превращает огромные вещи, включая печаль,
Ту, что больше… но меньше ресницы на белой подушке.

Двадцать лет уже — ни много ни мало —
Пахнет сыростью на том повороте,
Где слова твои растут как попало,
Мрея дымчато, как лес на болоте.

Право слово, так сказать, слово право,
Поднимаясь к облакам из карьера,
По утрам, как муравей, темно-ржаво,
Как комар, по вечерам бледно-серо.

Тот, кто думает, что все уже было,
Держит удочку не той стороною.
Баба вымыла дрова, нарубила
Всю посуду и проснулась больною.