Анар Азимов - Записки из Книги Лиц

Когда бегемоты, вертя хвостами, обливают друг друга экскрементами, — это показатель взаимной любви и дружбы. Тогда они счастливы, им нетяжело умирать. Так, по крайней мере, думает совестливый Пилот, давая круги, выжидая момент. Столько уходит бензина…

Ежик: зол, потому что устал. Грызет несуществующие обои, марширует словно рота солдат.

Прокурор…

Солдат в хаки не будет ползти уже никогда: что-то большое, тяжелое, сверху, спину вдавило в землю. Геройская смерть!

Вы наступили, теперь вы должны заплатить — кто-то из вас. Или купите — вот, электрический.

Поезд едет так быстро, поднимается ветер, становится холодно, падает снег, точно — спячка, все равно я поймаю его, из снега торчит автомат, замерзло горючее, к спинам примерзли хвосты бегемотослонов, соль и вода безответной любви превращаются в лед — хоккеисты ликуют — кроме них, не ликует никто.

…Настала весна, и лед раскололся: весной — всегда ледоход. Ледоход оттого, что согрелась вода — значит, таки поднялся уровень моря, и треснул лед, и Умненьких Ребятишек на льдинах относит в разные стороны, а потому — точно так же — на сотни частей разлетелась моя голова, заключавшая весь этот текст.

Я сижу и пишу, а зачем? Стул коричневый, стены беж, портрет на стене. Люди бегают быстро, зачем? Ах, зачем, зачем вы меня любили. Иногда думаю. Думаю иногда. Но иногда действительно случается автоматическое письмо. Чешский кот в чеширских чешках. Трампампам. Козыри тасуют отдельно. Барабаны шаркают. Забыл спеллинг, хотел заставить шаркать бродяг. Ну, какое же это автоматическое письмо? Двое снимали снимал Солярис, а леди снимала свой синий. Будущий бакалавр. Уже холостяк. Междометия, междометия. Нога на ноге. Чашка пуста. Чай, цой. Есть люди, которые говорят «ничего, потолстеешь». Ужас, летящий на крыльях ночи, муха в твоем чудесна зуппе, зазиппованном до пределов 10 килобайт — а это возможно? Я не программер, я ставлю только один стакан на ночь, я не кричу эф-один.

Солнце как серебро на поверхности моря в девять часов утра в комнате светло белым. Большой гараж для маленького велосипеда. Улыбка прошлого.

Ах, если бы. Накачал шины. Вниз и наверх. Утром или вечером. Какой риск думать, чтобы писать не думая, и чтобы написать о том, какой риск. Бильярдные шары и рюмка вина между двух фраз. От скромности не умру. А зачем умирать?

Продолжает спать, ветер колышет занавески, словно кто-то стоит за, продолжает спать. В примерочной. Сиреневое длинное платье. Витрина на улицу. Мне года четыре. А теперь только портрет.

В съемной квартире снимали на видео как снимали снимающих. Все. Нет, не все. Можно ли ампутировать только колено? Бывают ковры-вертолеты, а бывают ковры-ковры. Флейта-рекордер и флейта-флейта. Взглядом ломали мне позвоночник. Кто сказал, что по инерции я не проползу еще немного после финиша?

Вчера я подумал: люстра становится больше, больше, занимает уже всю комнату — по крайней мере не нужно вставать на стул, чтобы поменять лампочку. Момент перехода — ты еще не спишь, но монстры уже берут твой мозг в заложники, у нас здесь бомба, мы требуем полного и безоговорочного отказа от дедукции и индукции, и ты открываешь глаза в последней попытке — да, а вот один раз мне приснилось, что я интернет. Уорд поможет, а не то — считать слова, сразу после «конец»? итак, мне приснилось, что я — Интернет. Хорошо, что сумел проснуться. Невыразимый ужас. Тебя тянуло в сон, ты закрывал глаза и понимал, что сейчас умрешь, вернее, не будешь, если не откроешь их. Ешь-ешь. Поднимите мне. Время стирает.

А еще мне снилось: кровь текла по стене вверх. А еще мне снился восьмой этаж, и желтые стены, и мое опоздание. Предсказание за пятнадцать лет. Реализм просачивается сквозь дырки, объем, вот что убивает, как говорил Стивенсон. Можно ли сказать «говорил», если он писал? Но ведь он сказал про себя, прежде чем написать.

Каждый день солнце, пробираясь через три двери, битый час поднимает мне веки. Утренний интернет вместо утренней газеты, странно невиртуальный кофе — одно из предвкушений, оправдывающих жизнь. «Бабайки» сползали с ковра и летали в темноте, но я скорее воображал, что мне страшно. Играл в страх. Кто сказал «гав»? Сколько слов? А еще был со свастикой, его спрятали во время войны.

Многочасовая лезгинка закончилась хеппи бездей. Прорушка надвое сказала. Рука проваливается в сжимаемую ей пустоту, тело проваливается в кровать, кровать — в пол. Один только пол остается висеть — четвертый этаж, как он не падает? В полу моей спальни открылось окно, там — подпольная типография, и оттуда вышли две кошки и один котенок. Почему дела надо возбуждать? «Д» вместо «т»? Коротышка вылез из угла кабинета и запрыгал в ванную. С тех пор не люблю поворачиваться спиной к. Пятеро гигантов танцуют летку-енку задом вокруг стола в столовой. Гостей в гостиной. Детей в детской. Почему наша комната? Спалов в спальной. Футболист крупным планом, как всегда, идет непонятно куда, переваливаясь, словно мужик на покосе. Бедные правоохранительные органы!

Масса прошлого давит и просачивается желанием написать что-то большое. Это не поток сознания — это поток подсознания. Но последнее теряет приставку, как только высвечивается на экране моего компа.

Безумно ощущение вещности мира. Протянуть руку и взять дом. Одинокая радость вратаря команды, забившей гол. Радость дальнозоркая и близорукая.

Вылечить нельзя, удалить невозможно. Закрыт на запись. Завирусованный файл, словно осколок в теле — неопасно, глубоко, противно знать, что он есть. Сиамский близнец совершил братоубийство. Невыносимая легкость бытия — а казалось: какое претенциозное название. Невыносимо сознание, что цели нет. Дед Мороз в шортах и темных очках приземлился на чей-то балкон с мешком подарков и суетится около постиранного белья. Чья это лайкра? Хозяйкина, сказала очередная «районская» золушка, пряча за спиной красные руки, а мне что-нибудь? Ты не по моей части, фея подъедет к вечеру. Женский голос зовет по-английски — в комнату, в дневные сумерки, спрятанные ленивым летним колыханием занавесок. Торопит перебрать очередную партию чечевицы? Да нет, просто надо вызвать мастера по ремонту кондишн.

Невидимый манекен скрестил ступни в витрине обувного магазина. Стесняюсь идти поближе к водяному столбу — нежелание уподобляться, стадность в маске своего антипода. Земля — одна большая провинция самой себя. Аугустабуриан. Нашакомнатарзураз. Однажды я привел в порядок книжные полки, и он обиделся. Хотя.

Большой человек с одной черной бровью на маленькой площади. Стендаль написал еще «и белое».

Что больше всего меня поразило в той большой книге с картинками — это два брахиозавра, стоявшие на дне и дышавшие свежим воздухом — хотя кто его знает, какой воздух предусмотрен в компьютерной игре под названием какой-то там зой или цен? А у неандертальцев было выражение какой-то сосредоточенной печали на — да, конечно, лице.