Дмитрий Лунин - Ночной прохожий

Как босиком по битому стеклу,
чьи колкие края острее лезвий,
живое мерно движется к теплу —
и кажется никчемно-бесполезным
любой из существующих людей,
мечтающий,
поскольку он не вечен,
всю жизнь прожить
за самый светлый день…
В каком
календаре
тот день отмечен?!
Здесь каждый сон
другому сну под стать,
скорей не сны, а времени огрызки.
Как входит ножевая в спину сталь,
слышны слова
давно умерших близких.
Вокзального прожектора огонь,
к перрону электричка подкатила…
Но различимо, как в ее вагон
уже садится
новый Чикатило.

Время мысли
свивает в кружево,
в запредельность свою маня.
И сквозь окна текут ненужные
отгоревшие краски дня.

Из надломленных нот молчания
тишины проступает рев,
направляет во тьму отчаянно
город
лампы прожекторов.

Что начнется и что закончится —
свой отсюда берет разбег.
Одичание одиночества
здесь не высветлит даже снег.

Сквозь кусок темноты,
расколотый
ощущением холодов,
перекручены нервы города
магистралями проводов.

За окном еще горит фонарь,
но не виден свет за пять шагов.
Каждый день худеет календарь.
Замолкает осени фагот.
Город мне ни капли не знаком.
Где, Вергилий, твой хваленый ад?
Никого здесь нет,
и ни на ком
не задержишь свой усталый взгляд.

«Жить в этом мире только настоящим
бессмысленно
и даже чуть жестоко», —
так говорил
один знакомый сварщик
и резал вены трубам водостока.
Ни с чем на свете он согласен не был,
он был философ
самой высшей марки.
Глаза, давно не видевшие неба,
горели, как дуга электросварки.

Приснился сон мне: улицы пусты,
от ветерка слегка шуршат кусты,
и тихим обезлюдившим двором
Раскольников идет за топором.
Идет он в хозтоварный магазин,
минут пятнадцать до него идти.
Идет, слегка волнуясь. Но один
ему приятель встретился в пути:
поскольку тоже Гегеля учил,
в пивную Родиона затащил.
Пока они вдвоем в пивной сидят,
чего-то выпивают и едят,
минуты набегают на часах,
а «хозтовары» закрывают в шесть.
Раскольников, расплачиваясь сам,
проверил, что еще деньжата есть.
И — снова в магазин, ускорив шаг,
через дворы, чтобы не делать крюк.
Он успевает. Глубоко дыша,
бумажник достает из мятых брюк
и с продавцом вступает в разговор:
«Прошу, продайте мне вон тот топор».
А продавец: «Послушай, топора
не существует, как и нас с тобой,
не существуют завтра и вчера,
не существуют радость или боль,
не существуют также тьма и свет.
И Бога, к сожаленью, тоже нет.
Вокруг сплошная видимость и фарс,
эпохи блеф, крапленый туз судьбы,
не существует времени „сейчас“,
не существуют „будет“ или „был“.
И потому бесцелен разговор
о топоре или о чем другом».
Раскольников, слегка потупив взор,
выходит из хозмага. А потом
идет обратно, но другим двором.
Задумался, поскольку был неглуп,
все мысли устремив куда-то вглубь.

Здесь человек распластан на асфальте,
автобус сбил его и скрылся навсегда.
Чтоб разобраться в этом скорбном факте,
уже спешат гаишники сюда,
поскольку протокол составить надо,
кто видел, что — и прочую муру.
Так, на груди погибшего награда,
но не нужна теперь она ему.
Себе возьмите орден, подполковник,
он вам к лицу, что мужеством горит.
Скорей всего, пока был жив покойник,
он все равно б его вам подарил.
Покойнику везет: не стал калекой.
Заглянем для спокойствия в карман.
Покойный был добрейшим человеком,
возьмите его деньги, капитан.
Десятый случай лишь за эту осень!
Работа трудная. Сержант, налейте нам!
Пусть обувь сбитого автобусом поносит
надежды подающий лейтенант.
После осмотра тело пусть направят
сначала в морг, а уж потом вдове.
Водители, не знающие правил,
для общества опаснее вдвойне,
чем воры и убийцы. Будто плакать
собрался, снова дождь заморосил.
А ты, сержант, возьми себе на память
о нем хотя б наручные часы.
Да кем он был? Забудьте эти сплетни.
Всему он миру радостей хотел
преподнести, и даже после смерти
покойный сделал много добрых дел.

Утро, начинавшееся с падения
сосулек с крыш,
заканчивается ровно в полдень.
Как будто пудрой
припорошило город,
и когда ты уже не спишь,
и некому сказать ни «иди ты»,
ни «с добрым утром»,

на работу выходит дворник,
и только его метла,
как символ борьбы
ушедшего с настоящим,
сметает окурки, мусор,
осколки пивного стекла
и торопится выбросить это
в железный ящик.

У подъезда судачат старухи,
вездесущие, как ЧК,
с лицами серого цвета
от непомерных житейских тягот.
Характеры тверже некуда,
и, не иначе как —
если начнется война,
они грудью на бруствер лягут.

От меня ж пользы обществу
ни на грош —
ни на случай войны, ни на случай мира.
От безделья — приятная в теле в дрожь,
и предпочитаю вообще
не выходить из квартиры.

(«До отправленья поезда…»)
К выходу на перрон
(«Уважаемые пассажиры!
Не забывайте вещи…»)
устремляются жаждущие
скорей отыскать вагон
и умчаться туда,
где не выглядят столь зловеще
скука и однообразие.
Чтоб не сойти с ума,
пространство шагами меряешь
или считаешь минуты в часе.
После грустишь задумчиво,
видя, что жизнь сама
движется, будто
очередь к вокзальной движется кассе.

И мне кажется, суета
станет времени нашего
общей приметой,
когда, просидев на дорожку,
в толпу отъезжающих пробуешь влиться…

«Пассажиры!
О забытых вещах и посторонних предметах
незамедлительно сообщайте
работникам милиции».

Ну о чем говорить
в этих Богом забытых местах,
где мотив площадей городских
заползает иглою под кожу?
На каком языке
шелестит в переулках листва,
что рябит под подошвами
чуть запоздалых прохожих?

Вновь фальшива мелодия осени,
всюду — простор.
Про борьбу с непогодой
никто не писал мемуаров.
С цепким взглядом волчицы
зеленым моргнул светофор,
осветив на мгновенье
истерзанный лик тротуара.

Ну о чем говорить,
если жизни даны нам взаймы,
Если мы — только сказочный миф,
а сюжет — многогранен?
Может, время на месте стоит,
просто медленно движемся мы,
забывая про липкую грязь
привокзальных окраин?