Евгений Долматовский - Добровольцы

По полю разбросаны камни и трупы,
Фонтаном взлетают бетона куски.
Рассеялся дым. Отопления трубы —
Как мертвые красные пауки.

Торчком арматура. На глыбе бетонной,
От края переднего невдалеке,
Кайтанов сидит и рукой опаленной
Отрывисто пишет на сером листке.

Но это не Леле письмо. (К сожаленью,
Товарищ мой писем писать не любил.)
Я через плечо прочитал: «Заявленье
Готов, не жалея ни жизни, ни сил,
Служить своей родине. Если достоин,
Отныне считать коммунистом прошу.
Я, как комсомолец, строитель и воин,
Билет нашей партии в сердце ношу».

Тряхнул я старинного друга за плечи.
И он обернулся. Мы рядом опять.
«Ты здесь? Вот и славно. Я ждал этой встречи.
За очерк шикарный хотел отругать:

В нем Слава и я на себя не похожи…
Ну ладно, забудем. Бери карандаш,
Скорее пиши заявление тоже,
Пусть будет у нас одинаковый стаж».

Сказал и задумался. У бригадира,
В зрачках затаившего сталь и тепло,
Все в жизни естественно так выходило,
Как будто иначе и быть не могло.

Мы там, где трудней! Вот наш лозунг и выбор.
Короткий привал — этот взятый редут.
Над нами летят самолеты на Выборг,
Вперед под огнем коммунисты идут.

Снег тополиный — верная примета,
Что повстречались года времена,
И незаметно переходит в лето
Короткая московская весна.

Теплынь и тишь. В такой хороший вечер
Мир виден, как сквозь призму хрусталя.
Прозрачным, легким сумеркам навстречу
Счастливцев трое вышло из Кремля.

Одна лишь четкость в шаге их нескором
Напоминала о военных днях.
Обтянутые красным коленкором
Коробочки несли они в руках.

По Красной площади шагали трое
Строителей, питомцев Метростроя.
Один был в гимнастерочке короткой
С петлицами небесной синевы.
На крепкий чуб надвинутой пилоткой
Слегка смущал он девушек Москвы

И приводил мальчишек в исступленье,
Рождая бурю счастья и тревог:
«Смотри, смотри! Вот звездочка, и Ленин,
И рядом метростроевский значок».

Второй товарищ — длинный, рябоватый,
Серьезен слишком — видно по всему.
Не угадать, что голуби с Арбата —
Лишь свистнет — вмиг слетелись бы к нему.

Шагает он походкою степенной,
Как будто бы идет издалека.
Два ордена, гражданский и военный,
Оттягивают лацкан пиджака.

И мальчики глядят вослед влюбленно
И, забежав, шагают впереди.
Эмалевые красные знамена,
Как сгустки славы, на его груди.

А третий? Что рассказывать о третьем?
Восторженно глядел он на друзей
И видел их в том розоватом свете,
Что осужден в поэзии моей.

Да, третий самой младшею медалью
Был награжден, но все ж гордиться мог
Тем, что на ней отсвечивают сталью
Скрещенные винтовка и клинок.

Найдя приют в кайтановской квартире,
Отметили мы этот славный день.
Я не решаюсь говорить о пире,
Чтоб не набросить на героев тень.

Пишу об этом в самом строгом стиле.
Пусть думают, что парни из метро,
Как ангелы, коль что-нибудь и пили,
То, скажем, в крайнем случае — ситро.

И вновь и вновь хотелось нам друг другу
Рассказывать о впечатленьях дня:
Когда Калинин пожимает руку,
Пускай твоя большая пятерня
Не выражает чувства слишком крепко —
Михал Иваныч выдержит едва ль.
Таких гостей встречает Кремль нередко,
Восторженных, с ладонями как сталь.

А Леля только ахала: «О, боже,
Какое счастье! Как вам повезло!
Когда я героиней стану тоже,
Кайтанову на гордость и назло?»

Довольно о наградах, критик скажет.
Их воспевать не стоило труда.
Теперь не носят орденов и даже
Прикалывают планки не всегда.

Но вы, товарищи, меня поймете:
Была такая ранняя пора —
Еще у орденов на обороте
Трехзначные писались номера.

Мы праздновали жизнь, весну, удачу.
Хватало яств на Лелином столе.
Всем вместе нам, со Славиком в придачу,
Едва-едва исполнилось сто лет.

Не знаю, это много или мало?
Но тут в дверях послышался звонок,
Вошел парторг, и всем нам сразу стало
Не сто — сто шестьдесят один годок.

Ширококостый, в гимнастерке синей,
Он трижды крепко обнял сыновей.
Да, каждый мог ему считаться сыном
По трудовой истории своей.

Его, как прежде, дядею Сережей
Мы называли, но казалось нам,
Что стали старше мы, а он моложе,
Коль возраст измерять не по годам.

Мы этот вечер в точности опишем.
Какая Леля странная была:
Она о том, что приезжал Акишин,
Хотела рассказать и не могла, —

Боялась фразою неосторожной
Его любовь задеть иль оскорбить.
А скрыть, что приезжал он, невозможно,
И все ж она не знала, как тут быть.

Спасибо, Славик выручил, поведав,
Что к ним хороший дядя приходил,
Плескался в ванне, ночевал, обедал,
Играл. А папу звал он «бригадир».

«Моряк Акишин! Это гениально!» —
Кайтанов восторгался и шумел,
Не замечая, что жена печальна
И у нее другое на уме.

И грянул разговор многоголосый,
Теперь знакомый каждому из вас,
Все эти явно штатские вопросы
И бесконечный фронтовой рассказ:

Рассказчик начинает про другого,
А все ж нет-нет и о себе ввернет,
И даже то невиданно и ново,
Что всем давно известно наперед.

В речах мы упражнялись, как витии,
Но кое-как беседа перешла
От фраз высоких на дела земные,
Вернее — на подземные дела.

Кайтанов и Леля проходят по штольне,
Дают указанья своим бригадирам.
Вдруг шепчет она: «Ты такой недовольный,
Иль я тебе в чем-нибудь не угодила?»

Кайтанов глядит на начальницу строго,
По лбу пробежала печальная тучка.
«Все правильно, только обидно немного,
Что ты инженер, а твой муж — недоучка».

«Но ты на метро человек знаменитый,
Тебе в институты все двери открыты.
Экзамены осенью». — «Разве успею?»
«Ты должен успеть! Обязательно это!»
Ну как описать мне его эпопею,
Отнявшую все межвоенное лето?
Он бился с науками, книги читая
В столовой, в конторе, в вагоне трамвая.

А дома газетой накрытая лампа
Всю ночь освещает гранитную щеку,
Подпертую — тоже гранитною — лапой.
Успеть бы, успеть бы к заветному сроку!

Когда же вчерашнею станет газета
И в окна вольются потоки рассвета,
Заснет он, свой письменный стол обнимая.
В объятиях Коли пылает планета,
Мучительны сны без начала и края:
Горят города, умирают заводы,
На дно океана идут пароходы…