Евгений Долматовский - Добровольцы

Откуда возникло виденье такое?
Не спрятаться, не заслониться рукою.
Наверное, сны излучает газета,
Которая лампочкой за ночь нагрета?

А утром на шахте ты снова ударник,
Будь весел и бодр. Все чудесно на свете!
«…Вчера англичане оставили Нарвик…» —
Случайную фразу услышишь у клети.

Спецовки измазаны глиною рыжей,
Проходческий щит заливает водою.
В забое вдруг скажут: «…А немцы в Париже…» —
И близко дохнет неизбежной бедою.

За тюбингом тюбинг — чугунные кольца
Туннель образуют средь грома и стука.
И новеньких надо учить добровольцев
Проходке, чеканке и прочим наукам.

Не сразу дается бетонная масса —
Набьешь синяков, пробираясь по штрекам…
А вечером сходимся мы заниматься
Далекой порой — девятнадцатым веком.

Учебник толкует о жизни бесстрастно,
О смелом и нежном — уныло и строго.
Я взялся помочь Николаю, но ясно:
Не выйдет уже из меня педагога.

Сидим — голова к голове — на кушетке,
Читаем стихи наших предков могучих.
Как чудно звучат средь громов пятилетки
Некрасов и Лермонтов, Пушкин и Тютчев!
Лишь месяц остался. Декада. Неделя.
И Колины нервы на крайнем пределе.

Экзамен! Экзамен! Пора!
Ни пуха тебе, ни пера!
Стоит Николай пред ученым синклитом,
Билетик раскрыл и глядит на вопросы.
Зачем здесь Оглотков? Вон с краю сидит он,
Слюнявя холодный мундштук папиросы.

Ах да! Он теперь аспирант института.
В комиссии секретарем, вероятно.
Увидел Кайтанова, и почему-то
Ползут по щекам его бурые пятна.

Смущает Кайтанова старый знакомый,
И вот уже Коля не помнит бинома,
Волнение в горле застряло, как пробка,
И что-то бубнит он невнятно и робко.

В забоях Москвы и в карельской разведке
Он все позабыл, что прошел в семилетке,
Денька одного не хватило и часа
Программу пройти до десятого класса.

Сейчас он провалится с треском и громом!
Поскольку со мной это тоже бывало,
Вопрос задаю я друзьям и знакомым:
Ужели вы прожили жизнь без провалов?

Профессор помочь ему хочет, но тщетно.
Смелей, бригадир! Что случилось с тобою?
Но радость Оглоткова Коле заметна,
И память о прошлом — как отзвуки боя.

И он возвращает измятый билетик:
«Наверное, мне в институте не место,
Простейших вещей не могу я ответить,
А ждать снисхождения было б нечестно,
Приду через год». И решительным шагом
Он вышел, стуча каблуками чеканно.

Оглотков зашарил рукой по бумагам,
В нем вспыхнула зависть, как это ни странно:
«Какая таится в Кайтанове сила,
Он и провалиться умеет красиво!

А мне и в победе отрады не будет, —
Таланты мои проявить не давая,
Стоят на дороге такие вот люди,
Повсюду растут, как преграда живая».

И вспомнил он часть этой светлой преграды —
Веселых ребят из ударной бригады:
«Теплова заделалась важной персоной —
Ей дан в управленье участок кессонный.

А летчик Уфимцев — не слишком ли скоро
Мальчишке присвоили званье майора?
Алеша Акишин — сопляк и негодник —
Теперь краснофлотец и даже подводник.

Еще сочинитель в компании этой.
Шагает он весело по неудачам,
Его комсомольцы считают поэтом,
А критик назвал „оптимистом телячьим“».

Бессильно бесился товарищ Оглотков
И всех был готов посадить за решетку.
Зажать бы людские дороги и судьбы,
Своей подчинить отравляющей воле,
А самым ретивым — тем шею свернуть бы,
Чтоб только не чувствовать собственной боли,

Чтоб только не видеть, как неумолимо
Горой на тебя наползает эпоха,
Где строят, как дышат, где правда любима,
Где места не будет для чертополоха.

Учение в голову что-то не лезло.
На черта сдалась ему аспирантура!
А мир наполнялся бряцаньем железным,
Далекие выстрелы слушал он хмуро.

И время в ускоренном темпе шагало.
Два раза одежды меняла природа.
Весна сорок первого года настала,
Настала весна сорок первого года.

Той нежной весной мы встречались не часто,
Друзья-метростроевцы. Славик был болен.
Кайтанов со смены бежал за лекарством,
Над жаркой кроваткою плакала Леля.

Не плачь, инженер, что пронизано детство
То хрипом простуды, то пятнами кори.
Сынок выздоравливать стал наконец-то.
Еще впереди наше главное горе.

Мы выдержим! Много товарищей рядом!
…Но я про Оглоткова речи не кончил.
Тревожному времени рад и не рад он:
Скрестились в нем качества зайца и гончей.

Брюссель безжалостно разграблен,
Придушен древний Амстердам,
С петлей на шее Копенгаген,
И Прага — боевой плацдарм…

Как было б тихо все и мило,
Когда б не эти времена!
Скучает под Берлином вилла,
Там Грета бедная одна.

А муж, любивший жар каминный,
Картишки, тихий разговор?
О боже мой! Он ставит мины!
Подумать страшно: он сапер.

На Гуго каска с эдельвейсом,
На пряжке, надпись: «С нами бог».
Берлин сквозным проехав рейсом.
Домой он забежать не смог.

Его в Париже звали «бошем»,
Но там он очень славно жил,
А вот сегодня переброшен
Вдруг на восток, в унылый тыл.

Зачем? Солдат обязан строго
Секретный выполнить приказ.
Но вот знакомая дорога,
По ней он едет в третий раз.

(В Москву он ехал и обратно
Когда-то мимо этих нив.)
На летний мир смотреть приятно,
Глаза ладонью заслонив.

И лишь когда на берег Буга
Июньской ночью вышел взвод,
Догадка осенила Гуго
И вызвала холодный пот:

«А как же договор с Россией?
Ведь это ж подлость и обман!»
А вот тебя и не спросили!
Над Бугом ежился туман,
Мерцали огоньки в долине —
Так близко, хоть подать рукой.
Пел соловей на Украине,
Из Польши отвечал другой.

И вдруг ракета в небе сонном,
Снаряда первого полет.
И Гуго со своим понтоном
К чужому берегу плывет,
Где пограничники в секрете,
Вступив с врагом в неравный бой,
Костьми полягут на рассвете,
Отчизну заслонив собой.

И на душе у Гуго пусто, —
Коль у него была душа, —
Застыли мысли, сжались чувства.
И он плывет, плывет, спеша
В края, где он бывал когда-то
Как друг. Но он ходил тогда
Не в тесном кителе солдата,
А в робе, сшитой для труда.

Забудь! Забудь! Ты часть машины,
Дерзнувшей растоптать весь мир.
Как схож шинели цвет мышиный
С окраской танков и мортир!
Грузовиков тупые морды,
Кривые лица егерей…
Рванулись в наступленье орды
Читавших Ницше дикарей.