Евгений Долматовский - Добровольцы

Великий ученый спросил про отметки,
И мы, представители солнечной эры,
Ответили бойко: „У нас в семилетке,
Конечно, отличники все пионеры“.

Старик опечалился: „Бедные дети!
И Пушкин, и я — мы учились неважно“.
Потом он рассказывал нам о ракете,
О том, что когда-нибудь горстка отважных
Взлетит в голубые просторы вселенной —
На Марс, на Луну, на любую планету.
А нынче могу вам сказать, как военный,
Что в этом особой фантастики нету».

Меня отведя в глубину коридора,
Чтоб Таня не слышала, начал Уфимцев
Шептать мне, что сам собирается скоро
В одно мировейшее дело включиться:

Уже астронавты при аэроклубе
Всерьез занялись подготовкой полета
В ракетном снаряде в небесные глуби.
Вот это задача! Вот это работа!

Подумай! Отсюда Луна недалеко —
Известно, что меньше четыреста тысяч
Всего километров! Взлетевши высоко,
Земли притяжение можно и вычесть —
И мчать, межпланетным пространством владея,
Наращивать скорости с каждой секундой!
«Ты знаешь, отныне без этой идеи
Вся жизнь моя летная кажется скудной.

Среди астронавтов идут разговоры, —
Читал ты, быть может, в статейке газетной? —
Что первой ракетой одни лишь приборы
Отправятся в этот полет межпланетный.

Но это считаю я в корне неверным:
Полет человека особенно важен.
И я на собрании вызвался первым
Лететь на Луну с небольшим экипажем».

Все громче его заговорщицкий шепот:
«Я думаю, хватит уменья и воли.
Все есть у меня: и здоровье и опыт, —
Боюсь лишь, что Таня лететь не позволит…»

Тут пойманы были мы оба с поличным:
Татьяна пришла и сказала сердито,
Что гостю вести себя так неприлично,
Что женское общество нами забыто.

«О чем вы шептались? По взгляду я вижу,
Опять ты полет на Луну затеваешь!
Лети, если хочешь, куда-нибудь ближе.
Ну отговори ты его, как товарищ!

Совсем одержим этой лунною сказкой,
К своим астронавтам он бегает часто.
Уж как я влияла — и плачем, и лаской, —
А он все свое: полечу — да и баста».

Сражен этой женскою логикой странной,
Пилот говорит: «Ты страдаешь напрасно,
На базе научных, проверенных данных
В ракете лететь на Луну безопасно.
Мы лет через пять полетим непременно:
Пора начинать освоенье Вселенной.

А женщины в этих вопросах не правы,
Все ваши тревоги и страхи некстати».
Сияют глазищи у младшего Славы,
Видать по всему, что он тоже мечтатель.

«Возьмете меня, дядя Слава, с собою?»
Конечно, туда полетят наши дети!
Мне хочется крикнуть: «Возьми нас обоих,
Хотя нам не тесно на нашей планете!»

Проплыл я по новому морю степному,
Седому, как пыль, как полынь — голубому.
В день пуска канала меж Волгой и Доном
По трапу танцующему с теплохода
На пристань сошел я в поселке Соленом
И влился в Цимлянское море народа.

Здесь все ликовало, оркестры звенели,
И шло выступленье казачьего хора.
Но путь мой был дальше — туда, где туннели,
Где праздник победы, наверно, не скоро.

Вступило строительство в трудную пору,
Об этом мне Леля в Москве рассказала:
«Проходят щиты сквозь песчаную гору,
За месяц случилось четыре обвала».

Я еду на стройку как частный ходатай.
Хоть мне не давала заданья столица,
Решил я спросить Николая: «Когда ты
Сумеешь в московский свой дом возвратиться?

Ты все атакуешь, воюешь, а скоро
Тебе, мой ровесник, исполнится сорок!
О личном подумать уже не пора ли?
Ведь ты заслужил хоть частичку покоя».
(Но сам не уверен я в этой морали
И только для Лели пошел на такое.)

Автобус попутчиков полон веселых.
Нам ноздри забило пыльцою цветочной.
Вот финские домики, новый поселок,
Как будто Большая Медведица? Точно!

А в центре поселка, высокий, плечистый,
Копер Метростроя, мой старый знакомый.
Степное тяжелое солнце лучится
На тросах лебедки, над верхним балконом.

Политы водою, доставленной с Дона,
Цветут в палисадниках алые маки.
«Скажите, начальник строительства дома?»
«Да вот он — в фуражке и выцветшей майке»,

Мы встретились просто, как будто не годы
Прошли с ленинградской студенческой встречи.
Для верных друзей сантименты не годны,
И с возрастом глубже тепло человечье.

Я в Лелиной маленькой комнате зажил.
(Недавно она погостить приезжала.)
Вся в кратерах, схожая с лунным пейзажем,
Из окон виднеется трасса канала.

Вон скреперы ходят по руслу сухому,
Не сразу привыкнешь к их лязгу и грому.
Кайтанов сказал мне: «Гляди, как шагает
Гигант-экскаватор по краю лощины.
Напрасно в журналах поэтов ругают
За то, что они воспевают машины».

Вконец оглушенный грохочущей сталью,
Решил я не лезть со своею моралью.
Пошли мы на шахту. В толпе молодежи,
В бахилах и робах на смену шагавшей,
Нежданно увидел я дядю Сережу,
Парторга, учителя юности нашей.

Он стал словно меньше, согнулся и высох,
Лицо состоит из морщин и морщинок,
Но взгляд его ясен и дерзок, как вызов,
Со старостью строгий ведет поединок.

Ему проходившие парни кивали,
В ответ находил он для каждого слово.
Я думал, меня он узнает едва ли,
Однако узнал: «Комсомолец, здорово!»

В Медведице прожил я дольше педели.
Кайтанов все время по горло был занят.
Мы с дядей Сережей спускались в туннели,
И он мне устраивал строгий экзамен:

«Скажи, по придумке иль сердцем ты пишешь?
Ответь, с кем воюешь,
Как дружишь, чем дышишь?»
Как только отцу я мечтал бы ответить,
Ему рассказал, чем живу я на свете.

Умеет и добрым он быть, и сердитым,
Тут все его радует либо тревожит.
А кто он — парторг или стал замполитом?
Нет, он просто-напросто дядя Сережа.

К восьмому десятку на пенсию вышел,
Но жить, по привычке, остался на стройке —
Учить уму-разуму новых мальчишек,
Начальству устраивать головомойки.

Одна лишь у дяди Сережи кручина:
Проклятая старость — вот это мученье.
Такому не надо ни званья, ни чина,
Ни выборной должности, ни назначенья.
Лишь именем самым высоким и чистым
Привыкли его величать — коммунистом.

Глядишь на него — и становится стыдно
За дни и недели, прошедшие даром.
Водить с ним знакомство особо обидно,
Наверно, тому, кто был с юности старым.