Коллектив авторов - Живая вода времени (сборник)

Собираясь на вечернюю дойку, прихватил с собой баян. Выгрузил пустые молочные бидоны и сказал дояркам, что отлучусь ненадолго. Приехал на кладбище. Нашел свежую могилку Хрузочки, присел на лавочку у соседней могилы, задумался: «Что играть?» Она просила что-нибудь веселое. Что? Я помнил наизусть небольшую часть из сороковой симфонии Моцарта. Может, ее сыграть? Нет, надо что-то русское, понятное и родное, не обязательно веселое. Пожалуй, для данного случая грустная мелодия лучше подойдет.

Я положил руки на кнопки, тихонько растянул меха. Взял случайный аккорд, мелодия нашлась сама, и полилась – плавная, торжественная и грустная: «Ой, ты степь широкая, степь раздольная…»

Протяжная и проникновенная мелодия русской народной песни тревожными аккордами расплескалась среди кладбищенской тишины и, вырвавшись из тесноты сосен, оградок и крестов, взмыла в темноту бездонного неба и поплыла в вечность. Туда, куда совсем недавно ушла женщина с красивым русским именем Ефросиния.

Есть женщины, живущие только в свое удовольствие. Ради собственного наслаждения они следят за модой, делают пластические операции, сидят на изнуряющих диетах, вшивают какие-то там золотые нити, что взятое по отдельности скрывает или замедляет старение организма. Вещь, может быть, и полезная, а в общем чушь какая-то. Да, мужчине при такой женщине находиться необязательно, если этого она сама не захочет. Она и так прельщена самодостатком своего сверхчувственного и счастливого существования. Не в угоду кому-либо. Лично для себя.

А смотришь на оную – и обманываешься. Как в случае с моей знакомой. Лицо гладкое, почти без морщин, та же легкая походка, а ей вот-вот исполнится шестьдесят. Но я-то знаю, какими неистовыми были ее прожитые лета! И то ли простота, то ли непосредственность, то ли наивность живут в ней все эти годы, старательно стирая с лица все отпечатки отрицательных эмоций? Идет она по жизни, гонимая обстоятельствами, без остатка отдавая свое сердце, сама, наверное, не понимая, зачем и кому. Зина, Зина… Как вечное приложение, как бесцветная тень, как схлынувшая с берега последняя волна. Подобных ей женщин, мне думается, живет по российским весям немало. Они есть, и каждая ощущает свое кроткое счастье по-своему, не подозревая, что могло бы оно быть другим.

Маленькая, худая и жилистая, со смуглой кожей, иссиня-черными волосами – такой я ее знала и помнила всегда. Крикливой она стала чуть позже, когда стала терять слух. Ушного аппарата она долго не признавала. «Зачем деньги тратить? Мне не на собраниях выступа-ать, – отбивалась она. – Знаешь, как нынче все дорого стои-ит…» – «Так Пашка пусть тебе купит», – убеждала я ее, надрывая свои голосовые связки. «Купи-ит, – возражала она мне. – Будто не знаешь, скупой совсем».

Павел – ее муж, вернее, сожитель по жизни, был сущим паразитом. Он ловко пристроился к Зине лет так двадцать назад. Одно время он заведовал мастерскими и пил беспробудно. Его родители были староверами и презирали блудного сына за пристрастие к горькой. Ночевать Пашке приходилось когда как придется: то у лужи солярки в гараже, то на промасленном ватнике, брошенном на лежак в каптерке. Высокий, худой и неухоженный, он как клещ прицепился к работящей бабе, вошел прямиком в ее избу и стал хозяином положения. И чего Зина в нем нашла-углядела? Правда, пить он через какое-то время бросил, как отрезал. Но полярно изменился: стал прижимистым, жадным. За глаза его так и называли – скупердяй. Для начала он занялся укреплением немудреного хозяйства Зины, естественно, не без ее участия: они вместе расширили сараи, очертили заборами огороды, выстроили баню и завели скотину. Это бы и хорошо, но почти всю работу по хозяйству безропотно выполняла Зина. Она полностью подчинилась его воле, и теперь сама, охваченная жаждой наживы, хваталась за любую работу. Не признавала усталости, не знала выходных. Темными ночами вдвоем, крадучись, волокли с колхозной лесопилки дрова, с поля тащили тюки сена, с фермы – мешки с фуражом. Кроме забот, других удовольствий в их жизни не было, как, впрочем, и житейских радостей. Разве что крохотный черно-белый телевизор «Кварц».

«Не потопаешь – не полопаешь», – любил говаривать Павел, и Зина разрывалась между фермой и огородом, сенокосом и стряпней, свиньями и сельпо. Все это она проделывала быстро, с каким-то непонятным удовольствием. Словно что-то подгоняло ее на каждом шагу. По бегущему силуэту все узнавали Зину издали. Летом – в ситцевой косынке и сандалиях на босу ногу, зимой – в стеганой фуфайке и полушалке. Про весну да осень и сказать страшно. Все вещи были настолько заношены, что не имели определенного цвета и формы. (Привозимые мною вышедшие из моды блузки и платья она сразу прятала в большой кованый сундук, набитый доверху разным тряпьем. «Сгниет ведь, носи, жалеешь-то зачем? Ходишь, как пугало», – стыдила я ее. Зина обижалась, но пересыпала вещи порошком от моли). Так и носилась, как молния. Растопив печку и заставив ее чугунами с картошкой, бежала на ферму. Раздав корма телятам, бежала обратно. Закрывала угомонившуюся печь и летела к колонке за водой. Стирала мазутные Пашкины штаны и, прогнувшись под тяжестью коромысла, бежала на речку полоскать. Запрягала лошадь и везла на мельницу мешки с зерном. Лезла на сарай и теребила для заждавшейся скотины солому и сено.