Новелла Матвеева - Мяч, оставшийся в небе. Автобиографическая проза. Стихи

Не поздно ли?
Тогда… Зачем так дивно веет
Теплом — ослабевающий закат
От невесомых лиственных громад,
От их цветного дырчатого мрака?
(Бывает мрак, но радужный, однако!);
Зачем ты счастлив?
Ах! Ещё успеет
Исправиться неисправимый бард!
Хоть и не Феб его накажет за азарт,
Не Пан и не Гермес, — проказливые дети,
А тот безбожный мим,
Что примешал своё изображенье к ним,
Не веруя ни в них и ни во что на свете;
Ни в радость, ни в друзей, ни в стоящих врагов,
Ни в христианских, ни в языческих богов…

О! Там, где Царское, где Павловск, Петергоф
С их европейским сном, укромным и пригожим,
Ещё не дрогнули перед лицом снегов,
Где путник всё ещё не схвачен бездорожьем, —
Легко мешает он язычество с безбожьем,
А солнечный Олимп — с вольтеровым подножьем,
Как воду и вино… И в идолах досель
Ещё равны ему Гудон и Пракситель,
Вольтер — и светлый Феб; не видит он вражды их,—
Взращённых, мнится, в родственных стихиях;
И то! — ведь лиственный един над ними свод:
За небожителя и леший тут сойдёт.

А ты, — доверчивый сын творческого жара,
Поклонник идолов от мала и до стара,
Вестимо, знамо, ты «язычник» не всерьёз!
Но блеск античных снов,
Но пир счастливых грёз,
Безверия в душе твоей смягчив удары,
Замаскирует лик надвинувшейся кары,
Не даст отпутаться от многих тонких пут…
И этот каменный потатчик — тут как тут:
Рад яды расточать и старческие чары
И жёлчный смех мешать с аккордами кифары, —
Как будто и его в Элладе с мёдом ждут!
И просят у него, почти как снисхожденья,
Немного уксусу для целей возрожденья!
Стой, пиротехник зла и учредитель смут, —
Богов не тронь! в тебе они ВТРОЙНЕ умрут!
Дела твои — не загляденье;
— Вот, — прокричит людской, хотя и поздний, суд, —
Вот верх паденья! Низ паденья!

…А годы мчатся вскачь.
Вопросы есть? О, есть!
И нечисть, как всегда, их за народ решает.
И век не устаёт умам тенёта плесть.
А для инспекции — видоков приглашает…
Что духу времени твоё вино с водой?
Гляди, — ещё не то ещё не с тем смешает
Сей ветренник полуседой!..

А что же, мсьё Вольтер, твой первый ученик?
Ты упустил его, «единственный старик».
Держись! Тебе ещё увидеть остаётся,
Как (словно брезгая достичь твоих седин)
На чернорецкий снег
Падёт ХРИСТИАНИН.
И ХРИСТИАНСКАЯ из раны кровь прольётся.

Кто верит, что я «ничего не видала,
От подлинной жизни в отрыве», —
Не знает,
Что я далеко забредала
И видела почки на иве.

        Я видела снег, облепивший полозья,
        И зелень рассады под градом
        И то, как, набычась, мотает предфозье
        Цветами, растущими рядом.

Я видела:
На дождевом бездорожье,
Где нет на рябинах коралла,
Неверная почва пружинит, как дрожжи,
А верной — становится мало.

        Я видела, как собеседник лукавит —
        По холоду глаз его. Эка! —
        Я видела даже, как многие фавят
        Всю жизнь — одного человека!

«Мимозой тепличной» молва окрестила
Меня. А не в той ли «теплице»
Я видела, как замерзают чернила?
Как пишешь, надев рукавицы?

        В стихах моих оранжерейность искали.
        Не в этой ли «оранжерее»,
        В промёрзлых углах расцветая,
                                                   сверкали
        Из снега и льда орхидеи?

Что видела я, чтобы хвастать так яро?
Каких-то семьсот ограблений,
Две с лишком войны, единицу пожара
Да несколько штук выселений.

        Я видела:
        С неба снежинки слетали
        На вышвырнутые пожитки…
        Помилуйте!
        Это ЖИТЬЯ не видали.
        А ЖИЗНЬ мы видали. В избытке!

И прописи школьные в глаз мне не суйте,
Её восхваляя суровость.
Ступайте к другим и другим указуйте.
А нам — и диктанты не в новость.

Просили его унывать,
Молили его унывать,
Но он стоял на своём
И не хотел унывать.

        Золя ему в ухо жужжал,
        Что мир отменно блудлив;
        Толстой резину тянул
        Почти на тот же мотив:

Что мир, конечно, хорош,
Но счастью в нём — не бывать…
А он — стоял на своём
И не хотел унывать!

        Просили его унывать,
        Молили его унывать.
        «Отстаньте!» — он им отвечал
        И не желал унывать.

Просил его царь Соломон,
Молил его скальд Оссиан,
Просили — валялись в ногах! —
И Фрейд, и весь его клан.

        А там уж и Старость: «Пора
        Позиции, — шепчет, — сдавать!»
        Но он
        Настоял на своём
        И не захотел
        Унывать.

Близ дубов я подбираю жёлудь
И в карман кладу, как лазурит,
Потому что жёлудя тяжёлость
Мне о ценном, цельном говорит.

        Оттого ли, что, лошадно-гладок,
        Ливнями налит, бочарно-бур,
        Этот тип с оттенком старых кадок
        Кажется тяжёлым чересчур?

Он карман мне тянет; он в подкладку
Укатиться может (ватник рван),
И приходится мне для порядку
Снова лезть за жёлудем в карман.

        Помню жест мой в том краю далёком;
        Жест, который мог бы ненароком
        На безлюдье важности нагнать!
        Так часы (с цепочкой и с брелоком)
        Из жилетки
                         под любым предлогом
        Извлекает завтрашний магнат…

Жёлуди мои в лесу зелёном!
Все вы (я ищу вас до сих пор!)
Были с репетицией, со звоном;
Все — как серебро и мельхиор!

        Где ты, чаща с полукруглым входом?
        Где поэт, привыкший год за годом
        О серьёзном будущем радеть?
        И на каждый жёлудь —
                                          Гесиодом [70] Гесиод — древнегреческий поэт, певец пастухов и стад.
        Техники, — как на часы с заводом,
        Как на вещь прекрасную глядеть?

Принято на свете между всеми
На часы глядеть — «Который час?»
Жёлудь, жёлудь!
                         Покажи мне время,
Навсегда ушедшее от нас.